Осип мандельштам краткая биография и творчество. Женщины в жизни осипа мандельштама

Поэт Осип Эмильевич Мандельштам занимает сегодня ведущее место в ряду величайших представителей российского Парнаса. Однако значимая роль творчества Мандельштама в истории русской литературы не всегда достойно представлена на уроках в старших классах. Возможно, потому, что велика сила инерции в преподавании литературы в школе и живы ещё отголоски советского литературоведения; возможно, недоверие вызывает «тёмный» стиль поэта; кажется сложным представить панораму его поэтической вселенной.

«Я рождён со второго на третье / Января в девяносто одном / Ненадёжном году — и столетья / Окружают меня огнём … » По новому стилю Мандельштам родился 15 января 1891 года и погиб в 1938 году в пересыльном лагере недалеко от Владивостока.

Раннее детство поэта прошло в Варшаве. Его отец, купец первой гильдии, был перчаточником; и образ дома как тёмной, тесной норы, пропитанной запахом выделываемой кожи, станет первым камнем в фундаменте творчества Мандельштама.

В 1894 году семья переезжает в Павловск, в 1897-м — В Петербург. Будущему поэту 7 лет, и он поражён архитектурой Петербурга, мелодичностью русской речи. Уже тогда, возможно, рождается мечта о гармонии мира, и её надо ощутить и передать: «Из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам … »

Мальчик, Мандельштам очень любит музыку, слушает в Павловске Чайковского, Рубинштейна: «Чайковского в эту пору я полюбил болезненным нервным напряжением … Широкие, плавные, чисто скрипичные места Чайковского я ловил из-за колючей изгороди и не раз изорвал своё платье и расцарапал руки, пробираясь бесплатно к раковине оркестра» («Шум времени», 1925).

От матери, замечательной пианистки, поэт унаследовал чувство внутренней гармонии. Отношения с жизнью, со временем поэт всегда будет строить по собственному внутреннему камертону правды.

Сейчас нам доступна аудиозапись нескольких стихотворений, прочитанных автором. Современники поражались тому, как он выпевает, читая стихи, увлекая за собой слушателей. Стихотворения Мандельштама надо воспринимать так, как слушаешь классическую музыку: погружаясь, идя за ней.

В настоящее время более 50 стихотворений Мандельштама положено на музыку. Песни на стихотворения поэта исполняют Т.Гвердцители, А. Лугачёва, А. Буйнов, А.Кортнев, И. Чурикова, Ж.Бичевская и др. На основе его произведений созданы композиции для хорового и вокального пения в сопровождении скрипки, флейты, фагота, виолончели, арфы и др. Положенные на музыку стихотворения Мандельштама звучат в кинофильмах «Московская сага», «Мужчина в моей голове».

Учился Мандельштам в Тенишевском училище, среднем учебном заведении. В последние годы обучения в училище Мандельштам вдохновенно выступает с речами перед рабочими от партии эсеров. Обеспокоенные дальнейшей судьбой сына родители отправляют его на учёбу за границу …

В 1907-1908 годах Мандельштам учится в Сорбоннском университете, где слушает, в частности, лекции А. Бергсона, французского философа, оказавшего на него существенное влияние. Анри Бергсон представлял жизнь как космический «жизненный порыв», поток.

«Реальность есть непрерывный рост, без конца продолжающееся творчество». Интеллект (разум), по мнению философа, способен познать только внешнюю, поверхностную сущность явлений, в глубину проникает интуиция.

Бергсон повлиял и на понимание поэтом времени. Время у Мандельштама неразрывно связано с ощущением движения, с духовным ростом и совершенствованием человека.

В 1909 году Мандельштам два семестра проводит в Гейдельбергском университете, изучая романские языки и философию: «Мережковский, проездом в Гейдельберге, не пожелал выслушать ни строчки моих стихов», — пишет он Волошину. В 1910 году поэт возвращается в Россию. В том же 1910 году состоялась первая публикация его стихов в журнале Н.Гумилёва «Аполлон».

О.Мандельштам принял крещение в июле 1911 года в городе Выборге по внутреннему убеждению. Этот духовный акт был важен для Мандельштама как путь вхождения в европейскую культуру.

Осип Эмильевич отличался удивительным нежеланием рационально организовывать свою жизнь. Он не согласовывал свои действия с возможностью личной выгоды.

Для него единственным мерилом должного, недолжного в мире было то, что Ахматова называла чувством «глубокой внутренней правоты», Так, например, написав в 1933 году самоубийственные, по выражению Пастернака, стихи «Мы живём, под собою не чуя страны … », поэт читал их друзьям и знакомым. «Первые слушатели этих стихов приходили в ужас и умоляли О.М. забыть их».

Не понимать, что происходит, поэт не мог. Значит, важнее сохранения собственной жизни для него было, чтобы слово прозвучало, чтобы правда разбила ложь. А когда в голодное время, которое продолжалось большую часть жизни, так как советское государство не удостаивало поэта заработком, Мандельштаму вдруг перепадала некоторая сумма, он, не откладывая про запас, покупал шоколадки и всякую всячину и … угощал знакомых и соседских детей, радуясь их радости.

Детский рот жуёт свою мякину,
Улыбается, жуя,
Словно щёголь голову закину
И щегла увижу я.

Ведущая тема поэзии Мандельштама опыт построения личности. «В любом моменте роста есть свой одухотворённый смысл, личность только в том случае обладает полнотой существования, когда расширяется в каждом этапе, исчерпывая все возможности, которые даёт возраст», — писала жена поэта, Н.Я. Мандельштам.

В каждой книге стихов поэта есть ведущая мысль, свой поэтический луч. «Ранние стихи («Камень») — юношеская тревога поиски места в жизни; «Tristia» – возмужание и предчувствие катастрофы, погибающая культура и поиски спасения; книга 1921-1925 годов — чужой мир; «Новые стихи» — утверждение самоценности жизни, отщепенство в мире, где отказались от прошлого и от всех ценностей, накопленных веками, новое непонимание своего одиночества как противостояния злым силам, отказавшимся от прошлого, от ценностей, накопленных веками «Воронежские стихи» — жизнь принимается как она есть, во всей её суете и прелести … «Камень» (1908-1915)

Мандельштам несколько раз посещал «башню» Вячеслава Иванова, но символистом не был. Таинственная недоговорённость его ранних стихов — это выражение вхождения в жизнь молодого человека, полного сомнений: «Неужели Я настоящий / и действительно смерть придёт?» С.Аверинцев пишет
«Очень трудно отыскать где-нибудь ещё в мировой поэзии сочетание незрелой психологии юноши, чуть не подростка, с такой совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания именно этой психологии:

Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой, шурша, —
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
и никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблён.

Никакой это не декаданс — все мальчики во все времена чувствовали, чувствуют и будут чувствовать нечто подобное. Боль адаптации к жизни взрослых, а главное — особенно остро ощущаемая прерывистость душевной жизни, несбалансированные перепады между восторгом и унынием, между чувственностью и брезгливостью, между тягой к ещё не обретённому «моему ты» и странной холодностью — всё это для мальчика не болезнь, а норма, однако воспринимается как болезнь и потому замалчивается».

Лирический герой первого поэтического сборника Мандельштама «Камень» входит в мир, его задача — понять себя … Лейтмотив сборника прислушивание к себе. «Кто я?» — основной вопрос подросткового возраста. Дано мне тело — что мне делать с ним, Таким единым и таким моим?

Поэт психологически точно передаёт терзания развивающегося самосознания:
… Будет и мой черёд-
Чую размах крыла.
Так — но куда уйдёт
Мысли живой стрела?

В этот период чувства становятся особенно острыми. Чужеродные вторжения вызывают иногда резкое неприятие:

Так вот она — настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!

«Мир подростка насыщен идеальными настроениями, выводящими его за пределы обыденной жизни, реальных взаимоотношений с другими людьми»:
Я ненавижу свет
Однообразных звёзд.
Здравствуй, мой давний бред —
Башни стрельчатой рост!

В первой части «Камня» царствует тишина. Во второй — появляются звуки, шумы и начинается процесс «говорения» лирического героя. Окружающий мир, проступающий сквозь «туманную пелену» восприятия героя (много эпитетов со значением «серый, туманный»), оказывается ярким и насыщенным живыми красками. Всё шире круг явлений, попадающих в сферу авторского внимания.

Поэт стремится перепахать все культурные слои, эпохи, воедино собрать мир античной, европейской и русской культуры, чтобы найти несущую ось, на которой держится жизнь человека. Высшая заповедь акмеизма, лёгшая в основу поэзии Мандельштама, такова: «Любите существование вещи больше самой вещи, и своё бытие больше самих себя»

… Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен —
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

«Tristia » (1916-1920)
В последних стихах «Камня» (1913-1915) и в сборнике «Tristia» (1916-1920) Мандельштам реализует цель — войти как равный в европейскую культуру, вместить её и претворить в поэзии. Ради того чтобы сохранить навсегда лучшее, что в ней было.

Сопрягать и сохранять времена, передавая их внутреннюю связь, гармонию и величие, являлось смыслом и целью жизни поэта. К.Мочульский, помогавший Мандельштаму готовиться к экзамену по греческому языку, вспоминает: «Он приходил на уроки с чудовищным опозданием, совершенно потрясённый открывшимися ему тайнами греческой грамматики. Он взмахивал руками, бегал по комнате и декламировал нараспев склонения и спряжения. Чтение Гомера превращалось в сказочное событие; наречия, энклитики, местоимения преследовал и его во сне, и он вступал с ними в загадочные личные отношения.

Он превращал грамматику в поэзию и утверждал, что Гомер — чем непоиятнее, тем прекраснее. Я очень боялся, что на экзамене он провалится, но он каким-то чудом выдержал испытание. Мандельштам не выучил греческого языка, но он отгадал его. Впоследствии он написал гениальные стихи о золотом руне и странствиях Одиссея:

И покинув корабль, натрудивший
В морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством
и временем полный.
В этих двух строках больше «эллинства», чем во всей «античной» поэзии многоучёного Вячеслава Иванова».

Мандельштам вживался в каждую культурную эпоху, с которой соприкасался. Он выучил итальянский, чтобы читать Данте в оригинале и постигнуть глубины его произведений.

Сборник «Tristia» — это проникновение в жизнь через любовь к женщине, через размышления о жизни и смерти, через религию и творчество, через историю и современность.

Основные цветовые эпитеты книги — золотой и чёрный. Золотой у Мандельштама — цвет благости мира, единства и цельности. «Золотой» часто и круглый: золотой шар, золотое солнце, золотой живот черепахи — лиры.) Чёрный — это цвет смерти и распада, хаоса. В целом цветовая палитра «Tristia» наиболее богатая из всех поэтических сборников Мандельштама. Здесь встречаются и такие цвета, как голубой, белый, прозрачный (хрустальный), зелёный (изумрудный), жёлтый, багряный, оранжевый (янтарный, ржавый, медный), красный, багряный, вишнёвый, серый, коричневый. Мандельштам расширяет диапазон добра и зла до предельных границ.

«Стихи 1921-1925 годов»
Произведения этого сборника передают мироощущение тридцатилетнего человека, готового воплотить себя в мире. В этом возрасте человек понимает, что счастье – дело его собственных рук, и ему доставляет радость приносить миру пользу. Мандельштам чувствует себя полным творческих сил, а в России — эпоха красного террора, голода.

Как относился Мандельштам к революции? Как к смутному времени в истории России. Осип Эмильевич не верил во всеобщее стремительное счастье, не считал свободу подарком. Событиям 1918 года посвящено стихотворение «Сумерки свободы», где «в регионы боевые связали ласточек — и вот / Не видно солнца … «.
Сумерки — предвестие ночи. Хотя поэт не вполне представлял будущее, но пророчил закат свободы: в ком сердце есть — тот должен слышать, время, как твой корабль ко дну идёт.

В 1921 году расстрелян Н.Гумилёв, в том же году в возрасте 40 лет умирает А.Блок. Страшный голод в Поволжье 1921-1922 годов поставит точку в отношениях С. Есенина с советской властью, и в 1925 году «последнего поэта деревни» не станет.

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит …
У Мандельштама нет связей с этим новым, диким миром. После эмиграции, арестов и расстрелов поэт оказывается перед иной аудиторией — пролетарской массой:

Распряжённый огромный воз
Поперёк вселенной торчит,
Сеновала древний хаос
Защекочет, запорошит.
Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поём.
Лиру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.

«О чём говорить? О чём петь?» — главная тема этого периода. Чтобы дарить миру силы души, надо знать: то, что ты даришь, востребовано. Однако культурные и духовные ценности прошлого основной массой граждан молодой советской республики не принимаются.

И поэт не находит в окружающей действительности идеи, рождающей песнь. История была для поэта сокровищницей духовных ценностей, обещала неисчерпаемые возможности внутреннего роста, а современность звериным рыком ответила преданному сыну:

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,

Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней …
Век, 1922

Во времени и пространстве, где нет места творчеству, поэт задыхается:
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого.

Это самопризнание звучит в тот жизненный период, когда человек особенно остро чувствует свои творческие возможности. «Мне не хватает меня самого!» — и не потому, что я мало работал над обретением себя.

Но время вдруг повернулось вспять: огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля … И я бы рад, но не могу отдать вам себя, потому что вы … не берёте».

Кто я? Не каменщик прямой,
Не кровельщик, не корабельщик.
Двурушник я, с двойной душой.
Я ночи друг, я дня застрельщик.

«Двадцатые годы, может быть, самое трудное время в жизни О.Мандельштама, — пишет Н.Я.Мандельштам, жена поэта. Никогда ни раньше, ни впоследствии, хотя жизнь потом стала гораздо страшнее, Мандельштам с такой горечью не говорил о своём положении в мире.

В ранних стихах, полных юношеской тоски и томления, его никогда не покидало предвкушение будущей победы и сознание собственной силы: «чую размах крыла», а в двадцатые годы он твердил о болезни, недостаточности, в конце концов неполноценности. Из стихов видно, в чём он видел свою недостаточность и болезнь: так воспринимались первые сомнения в революции: «кого ещё убьёшь, кого ещё прославишь, какую выдумаешь ложь?».

Поэт в современной действительности оказывается предателем … интересов рабочего класса. Эмигрировать — такой вариант не рассматривается. Жить в России, со своим народом, — такой выбор, не колеблясь, делает Мандельштам так же, как и его друг и соратник А.Ахматова. Значит, придётся найти новый язык для выражения внутренней идеи, научиться говорить на языке нечленораздельных стихийных сил:

Мандельштам пробует найти то, что объединяет его с сегодняшними хозяевами улиц и площадей, пробиться к их душе через внесоциальное, человеческое, близкое каждому.

Он пишет стихотворение о Великой французской революции …

Язык булыжника мне голубя понятней,

Здесь камни — голуби, дома как голубятни,

И светлым ручейком течет рассказ подков

По звучным мостовым прабабки городов.

Здесь толпы детские — событий попрошайки,

Парижских воробьев испуганные стайки —

Клевали наскоро крупу свинцовых крох —

Фригийской бабушкой рассыпанный горох,

И в памяти живет плетеная корзинка,

И в воздухе плывет забытая коринка,

И тесные дома — зубов молочных ряд

На деснах старческих — как близнецы стоят.

Здесь клички месяцам давали, как котятам,

А молоко и кровь давали нежным львятам;

А подрастут они — то разве года два

Держалась на плечах большая голова!

Большеголовые там руки поднимали

И клятвой на песке как яблоком играли.

Мне трудно говорить: не видел ничего,

Но все-таки скажу, — я помню одного,

Он лапу поднимал, как огненную розу,

И, как ребенок, всем показывал занозу.

Его не слушали: смеялись кучера,

И грызла яблоки, с шарманкой, детвора;

Афиши клеили, и ставили капканы,

И пели песенки, и жарили каштаны,

И светлой улицей, как просекой прямой,

Летели лошади из зелени густой.

Париж, 1923

Через близкую Советской России революционную тему, через образ львёнка, просящего о понимании и сочувствии, пытается Мандельштам пробиться к своему новому читателю. Его поэтическая речь предельно конкретна. Рассказывая про нежного львёнка, он выразил свою боль …

Больше Мандельштам такого себе никогда не позволит. Его чувство собственного достоинства воспротивится насилию, и поэт придёт к выводу, что молить о «жалости и милости» недостойно.

О глиняная жизнь! О умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймёт тебя,
В ком беспомощная улыбка человека,
Который потерял себя.
Какая боль — искать потерянное слово,
Больные веки поднимать
И с известью в крови, для племени чужого
Ночные травы собирать.
1 января 1924 года

Поэтический поток, недавно такой полноводный, иссякает, стихи не приходят. В 1925 году выходит автобиографическая проза Мандельштама с говорящим названием — «Шум времени». Зимой 1929-1930 года он диктует жене «Четвёртую прозу». «Четвёртая проза» свидетельствовала об окончательном освобождении поэта от иллюзий по поводу происходящих в стране процессов.

Надеяться на то, что он сможет как-то вписаться в них, будет понят, сможет выйти к читателю, уже не приходилось. Осознание этого не приносило, как и угнетающая бытовая неустроенность и безденежность. Но несмотря на это, усилилось всегда жившее в Мандельштаме чувство внутренней свободы, которым он никогда не хотел поступаться, ибо это было бы для него равносильно творческой гибели.

По словам Н.Я.Мандельштам, «Четвёртая проза» пробила путь для стихов». Поэт почувствовал, как вновь обретает утраченный им голос. «Он вернулся к Мандельштаму, когда его надоумило разбить стеклянный колпак, вырваться на волю. Под стеклянным колпаком стихов не бывает: нет воздуха.. А случилось это только через пять лет, благодаря поездке в Армению весной 1930 года, о которой Мандельштам мечтал давно. Поэт смог оторваться от советской действительности, прикоснуться к библейской красоте мира — и поэтический слух и
голос к нему вернулись.

«Новые стихи» (1930-1934).
В первой части «Новых стихов» поэт осторожно пробует голос, как после тяжелой долгой болезни, когда человек учится всем, заново. В первой части «Новых стихов» поэт старается сочетать гуманизм и духовность прежних эпох с днём сегодняшним. Но это не приспособленчество!

Сделав выбор между страхом и свободой в пользу внутренней свободы он готов идти в ногу со временем, однако не подстраиваясь под него, а сохраняя чувстве собственного достоинства. Если в 1924 год он писал: «Нет, никогда ничей я не был современник … », то теперь: я человек эпохи Москвошвея. Смотрите, как на мне топорщится пиджак … Поэт считает: он должен быть честным перед собой и перед будущим и говорить со временникам правду.

Я с горящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу …
В стихотворениях 1930-1934 года!

впервые звучат прямые и косвенные оценки дружок, мучитель, властитель, учитель, дурак. Теперь Мандельштам не прислушивается к миру, как в «Камне», не отгадывает его как в «Тпзпа», не мучается вместе с веком властелином («какая боль — искать потерянное слово, больные веки поднимать»), как в начале 1920-х годов, а чувствует право говорить в полный голос.

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Ленинград, 1931

К этому же периоду относится стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны… », написанное осенью 1933 года, за которое в мае 1934 года поэт был арестован.

Не страх за жизнь мучителен был для поэта в тюремном заключении. Ещё в феврале 1934 года он спокойно сказал Ахматовой: «Я к смерти готов». Самое страшное для Мандельштама — унижение человеческого достоинства. Чуть более месяца провёл поэт на Лубянке. Вердикт Сталина оказался неожиданно щадящим: «Изолировать, но сохранить». Но когда Надежде Яковлевне
жене поэта, разрешили первое свидание выглядел он ужасно: «осунувшийся, измученный, с воспалёнными глазами, полубезумным взглядом… в тюрьме он заболел травматическим психозом и находился в почти невменяемом стоянии».

Из воспоминаний жены поэта: «Несмотря на безумный вид, О.М. тотчас заметил, что я в чужом пальто. Чье? Мамино … Когда она приехала? Я назвала день. «Значит, ты всё время была дома?» Я не сразу поняла, почему он так заинтересовался этим дурацким пальто, но теперь стало ясно — ему говорили, что я тоже арестована. Приём обычный — он служит для угнетения психики арестованного». Позже Мандельштам был не в силах рассказать даже жене, что именно с ним делали на Лубянке.

В первую же ночь в Чердыни, куда он был сослан, Мандельштам пытался покончить с собой. Из воспоминаний жены: «В своём безумии О.М. надеялся «предупредить смерть», бежать, ускользнуть и погибнуть, но не от рук тех, кто расстреливал … Мысль об этом последнем исходе всю нашу жизнь утешала и
успокаивала меня, и я нередко — в разные невыносимые периоды нашей жизни — предлагала О.М. вместе покончить с собой. У О.М. мои слова всегда вызывали резкий отпор.

Основной его довод: «Откуда ты знаешь, что будет потом … Жизнь — это дар, от которого никто не смеет отказываться … «.

Благодаря хлопотам друзей и знакомых и помощи Н.Бухарина, власти позволяют Мандельштамам жить в Воронеже. Но не дают ни прописки, ни разрешения работать. Чем могли, помогали им немногие оставшиеся друзья, те, кто считал помощь ближнему важнее оберегания собственной жизни. Но этого было мало, очень мало.

Продолжалась жизнь за гранью нищеты, впроголодь, а то и по-настоящему голодная, тайные поездки в Москву, чтобы получить хоть какую-то помощь от друзей, бесправие и изматывающее каждодневное ожидание нового ареста, ссылки, расстрела.

«Воронежские тетради» (1935-1937).
Первые стихи воронежского периода ещё несут отпечаток психической болезни. Появляются неологизмы (точнее, окказионализмы), которых у Мандельштама никогда не было.

Речь запинается, она хаотична и тяжела. Потребовалось попытка самоубийства, чтобы началось возвращение к жизни. В первых воронежских стихах интересен образ чернозёма:

Переуважена, перечерна, вся в холе,
Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,
Вся рассыпаючись, вся образуя хор, —
Комочки влажные моей земли и воли!
Ну, здравствуй, чернозём:
будь мужествен, глазаст …
Черноречивое молчание в работе.

Ранее физический труд не входил в число жизненных ориентиров поэта, его внимание было отдано городам: Петербургу, Риму, Парижу, Флоренции, Феодосии, Москве и т. д.

И «нужно было пройти через самые суровые испытания, сполна ощутить на себе жестокость выпавшей на его долю эпохи, чтобы в итоге прийти — как это ни парадоксально – к ощущению своего кровного родства с природным миром»:
В лёгком воздухе свирели раствори жемчужин боль.

В синий, синий цвет синели океана въелась соль … В его поэтический мир входят новые явления, независимые от политики и истории. Впервые появляется тема детства, «детскости».

Когда заулыбается дитя
С развилиной и горести и сласти,
Концы его улыбки, не шутя,
Уходят в океанское безвластье …

и хотя становится совсем невыносимым быт, Мандельштам упорно работает. «Здесь, в воронежской ссылке, Мандельштам переживает даже для него редкий по силе прилив поэтического вдохновения … Ахматова удивлялась: «Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появились в стихах М. именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен».

Глаголы с семантикой «петь» выходят здесь на первый план. Наталья Штемпель вспоминает, что в Воронеже «писал Осип Эмильевич много … буквально горел и, как это ни парадоксально, был по-настоящему счастлив.

Стихотворение, завершающее вторую «Воронежскую тетрадь», — «Стихи не о известном солдате» — и стихотворения, написанные зимой 1937 года, связывает идея единения с людьми. Это стихи в защиту человеческого достоинства, против сталинского произвола.

Смерть не страшила Мандельштама. Однако страшно и унизительно стать «неизвестным солдатом», одним из миллионов «убитых задёшево».

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
Господи!- сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,
Вылетало из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.

ЖЕНЩИНЫ В ЖИЗНИ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА

НАДЕЖДА ХАЗИНА

Художница Наденька Хазина стала женой Осипа Мандельштама в мае 1919 года. Они познакомились в Киеве, когда ей было девятнадцать лет.

«Мы легко и безумно сошлись на первый день, и я упорно твердила, что с нас хватит и двух недель, лишь бы «без переживаний», – вспоминала она позже. – Я не понимала разницы между мужем и случайным любовником… С тех пор мы больше не расставались… Он так не любил расставаться потому, что чувствовал, какой короткий нам отпущен срок, – он пролетел как миг».

Наденька Хазина (по свидетельству Анны Ахматовой, некрасивая, но очаровательная) родилась в Саратове в семье адвоката, ее детские и юношеские годы прошли в Киеве. Родители (судя по всему, люди отнюдь не бедные) возили ее в Германию, Францию и Швейцарию. Наденька прекрасно знала французский и английский языки, владела немецким, а испанский выучила позже – что-то понадобилось прочесть…

После окончания гимназии девушка занялась живописью. Но все перечеркнула ее встреча с Осипом Мандельштамом. Поженившись, они попеременно жили в Ленинграде, Москве, на Украине и в Грузии.

«Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно, – вспоминала А. Ахматова. – Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не уходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще, я ничего подобного в своей жизни не видела. Сохранившиеся письма Мандельштама к жене полностью подтверждают это мое впечатление».

Осенью 1933-го Осип Мандельштам наконец получил московскую квартиру – две комнаты на пятом этаже, предел мечтаний для того времени. До этого ему и Наде пришлось помыкаться по разным углам. Уже много лет его не печатали, работы не давали никакой. Однажды Осип Эмильевич сказал жене: «Надо менять профессию – теперь мы нищие».

Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин,
И мглой, и холодом, и вьюгой.

В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен, –
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен…

«Когда Маяковский в начале десятых годов приехал в Петербург, он подружился с Мандельштамом, но их быстро растащили в разные стороны, – вспоминала Надежда Яковлевна позднее в своей книге. – Тогда-то Маяковский поведал Мандельштаму свою жизненную мудрость: «Я ем один раз в день, но зато хорошо…» В голодные годы Мандельштам часто советовал мне следовать этому примеру, но в том-то и дело, что в голод у людей не хватает на этот «один раз в день».

И – тем не менее… Как вспоминал поэт Виктор Шкловский: «Живя в очень трудных условиях, без сапог, в холоде, он умудрялся оставаться избалованным». Как правило, Мандельштам как должное принимал любую помощь, оказанную ему и его Наде. Вот цитата из воспоминаний другой его современницы, Елены Гальпериной-Осмеркиной:

«Осип Эмильевич посмотрел на меня небрежно, но и надменно. На язык слов это можно было перевести так: «Да, мы голодны, но не думайте, что покормить нас – это любезность. Это обязанность порядочного человека».

О молодой жене Осипа Эмильевича многие вспоминают как о женщине тихой и незаметной, безмолвной тени поэта. Например, Семен Липкин:

«Надежда Яковлевна никогда не принимала участия в наших беседах, сидела с книгой в углу, вскидывая на нас свои ярко-синие, печально-насмешливые глаза… Только в конце 40-х у Ахматовой на Ордынке я смог оценить блестящий едкий ум Надежды Яковлевны».

С мужем Надежде Яковлевне приходилось нелегко. Он был живым человеком, влюбчивым и довольно непосредственным. Увлекался часто и много, и, весьма ревнивый по отношению к жене, приводил в дом своих подруг. Происходили бурные сцены. С Надей, здоровье которой оставляло желать лучшего, обращался, судя по всему, пренебрежительно. Дошло до того, что отец поэта, навестив сына и застав его с двумя женщинами – женой и очередной любовницей с ласковым прозвищем Лютик, изрек: «Вот хорошо: если Надя умрет, у Оси будет Лютик…»

Судьба распорядилась иначе: Лютик, то есть Ольга Ваксель, натура увлекающаяся и эмоциональная, покончила с собой в 1932-м. А Надя… Надя осталась с Осипом.

Сегодня в большинстве публикаций семейная жизнь четы Мандельштамов показана в розовом свете: любящий муж, преданная жена… Надежда Яковлевна действительно была предана поэту. И однажды, измучившись двойственностью своего положения и покинув супруга с наспех собранным чемоданом, вскоре пришла обратно… И все вернулось на круги своя. «Почему ты вбила себе в голову, что обязательно должна быть счастливой?» – отвечал Мандельштам на упреки жены.

…Прочитывая жене свои новые стихи, Осип Эмильевич сердился, что она тут же их не запоминала. «Мандельштам не мог понять, как я могу не помнить стихотворение, которое было у него в голове, и не знать того, что знает он. Драмы по этому поводу происходили тридцать раз в день… В сущности, ему нужна была не жена-секретарша, а диктофон, но с диктофона он не мог бы требовать еще вдобавок понимания, как с меня, – вспоминала она. – Если что-нибудь из записанного ему не нравилось, он недоумевал, как я могла безропотно записывать такую чушь, но если я бунтовалась и не хотела что-нибудь записывать, он говорил: «Цыц! Не вмешивайся… Ничего не понимаешь, так молчи». А то, разойдясь, ехидно советовал послать в Шанхай… телеграмму следующего содержания:

«Очень умная. Даю советы. Согласна приехать. В Китай. Китайцам».

История ссылки поэта в Воронеж широко известна. В мае 1934 года за стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…» его на три года сослали в Чердынь-на-Каме. Говорили, что нервный, слабый Ося «сдал» на Лубянке тех девять или одиннадцать человек, которым читал свои стихи, – среди них и близкий его друг Анна Ахматова, и ее сын Лев Гумилев, и поэтесса Мария Петровых, которой он был сильно увлечен. На тюремном свидании с женой он перечислил имена людей, фигурирующих в следствии (то есть названных им в числе слушателей), чтобы Надежда Яковлевна могла всех предупредить.

После хлопот Бориса Пастернака, Анны Ахматовой и других писателей Мандельштамам разрешили выехать в Воронеж. Кстати, это место они выбрали сами, очевидно, из-за теплого климата; им запрещалось жить только в двенадцати городах России.

После первого ареста Осип Эмильевич заболел, по словам Надежды Яковлевны, травматическим психозом – с бредом, галлюцинациями, с попыткой самоубийства. Еще в Чердыни поэт выбросился из больничного окна и сломал себе руку. Очевидно, разум его действительно помутился: арки в честь челюскинцев Осип Эмильевич посчитал поставленными… в связи с его приездом в Чердынь.

В мае 1937-го Мандельштамы вернулись домой, в Москву. Но одна из их комнат оказалась занята человеком, писавшим на них доносы, к тому же разрешения остаться в столице поэт не получил. Впрочем, до следующего ареста оставалось не так уж много времени…

В эти страшные годы, скрываясь от бдительного чекистского ока, Надежда Яковлевна бережно хранила все, что было написано ее мужем: каждую строчку, каждый клочок бумаги, которого касалась его рука. Как сотни тысяч жен «безвинно корчившейся под кровавыми сапогами Руси» (А. Ахматова), она обивала все пороги, выстаивала длиннющие очереди для того, чтобы хоть что-то узнать о муже. По тем временам ей повезло. Она узнала, «за что» и сколько лет получил ее муж, но не знала, куда его направили этапом из Бутырской тюрьмы.

Еще не ведая о смерти мужа, Надежда Яковлевна просила Берию о заступничестве…

Осталось ее письмо, адресованное Осипу Эмильевичу, «пронзительной силы человеческий документ», по определению приморского краеведа Валерия Маркова.

«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Оксюша – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь… И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи…
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли – неразлучных – эта участь?..
Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу. Это я – Надя. Где ты? Прощай. Надя».
«В те дни, когда писалось это письмо, О. Мандельштам уже находился во Владивостоке в пересыльном лагере (район нынешнего Морского городка), – повествует В. Марков. – Наверное, он чувствовал, когда рождались строки неотправленного письма. Иначе чем объяснить, что именно в эти дни, в двадцатых числах октября, он написал письмо брату Александру (Шуре), которое, к счастью, дошло до адресата.
«Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя…» – вопрошал в письме Мандельштам. Это были последние строчки поэта, прочитанные его женой… 27 декабря 1938 года, в наполненный метелью день, Осип Мандельштам умер на нарах в бараке № 11. Его мерзлое тело с биркой на ноге, провалявшееся целую неделю возле лагерного лазарета вместе с телами других «доходяг», было сброшено в бывший крепостной ров уже в новом – 1939 году».

Кстати, по последним архивным изысканиям поэт умер все-таки в магаданских лагерях…

В июне 1940-го Надежде Яковлевне вручили свидетельство о смерти Мандельштама. Согласно этому документу, он скончался в лагере 27 декабря 1938 года от паралича сердца. Существует множество других версий гибели поэта. Кто-то рассказывал, что видел его весной 1940-го в партии заключенных, отправлявшихся на Колыму. На вид ему было лет семьдесят, и производил он впечатление душевнобольного…

Надежда Яковлевна поселилась в Струнине, поселке Московской области, работала ткачихой на фабрике, затем жила в Малоярославце и Калинине. Уже летом 1942-го Анна Ахматова помогла ей перебраться в Ташкент и поселила у себя. Здесь жена поэта окончила университет и получила диплом преподавателя английского языка. В 1956-м она защитила кандидатскую диссертацию. Но только через два года ей разрешили жить в Москве…

«Характер у нее своенравный, – вспоминает ташкентская писательница Зоя Туманова, в детстве учившаяся у Надежды Яковлевны английскому языку. – Ко мне она добрей, чем к мальчишкам, иногда ласково треплет по волосам, а друзей моих всячески шпыняет, словно испытывая на прочность. В отместку они выискивают в книжечке стихов Иннокентия Анненского строчки – «Ну, прямо про Надежду! Слушай»:
Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос…»

Увидев у преподавателя толстый фолиант на итальянском, дети спросили: «Надежда Яковлевна, вы и по-итальянски читаете?» «Детки, мы две старые женщины, всю жизнь занимаемся литературой, как же нам не знать итальянского?» – ответила она.

Надежда Яковлевна дожила до того времени, когда стихи Мандельштама уже можно было перенести на бумагу. И стихи, и «Четвертую прозу», и «Разговор о Данте» – все то, что она запомнила наизусть. Мало того – еще успела написать и три книги о муже… Ее воспоминания впервые были напечатаны на русском языке в Нью-Йорке в 1970 году. В 1979-м вдова поэта безвозмездно передала архивы Принстонскому университету (США).

Когда Надежда Яковлевна получала гонорары из-за границы, то многое раздавала, а то просто брала своих приятельниц и вела их в «Березку». Отцу Александру Меню она подарила меховую шапочку, которую в ее кругу называли «Абрам-царевич». Множество знакомых ей женщин ходило в «мандельштамках» – так они сами прозвали коротенькие полушубки из «Березки», подаренные Надечкой. И сама она ходила в такой же шубке…

Из архивных публикаций последних лет известно, что Надежда Яковлевна пыталась устроить свою жизнь в личном плане еще в то время, когда муж находился в заключении, да и после тоже. Не получилось… Однажды она призналась:

«Я хочу говорить правду, только правду, но всю правду не скажу. Последняя правда останется со мной – никому, кроме меня, она не нужна. Думаю, даже на исповеди до этой последней правды не доходит никто».

Мандельштама полностью реабилитировали только в 1987-м. Не обошлось, по российской традиции, и без крайностей – произведения пусть и даровитого, но все-таки не в полную меру раскрывшего свой творческий потенциал автора зачастую ставятся в один ряд с шедеврами Пушкина…

Вдова Осипа Эмильевича не дожила ни до полной реабилитации, ни до возвеличивания погибшего поэта. Перед своим уходом она часто возвращалась к мысли, что Ося зовет и ждет ее. Умерла Надежда Яковлевна в конце декабря 1980 года.

ОЛЬГА ВАКСЕЛЬ

"Я тяжкую память твою берегу..."

Остались пять бессмертных стихотворений с посвящением ей и заметка Ахматовой на полях рукописи - книги: "Кто такая Ольга Ваксель мы не знаем..."

Ольга Ваксель – адресат пяти стихотворений Осипа Мандельштама: «Жизнь упала как зарница...», «Я буду метаться по табору улицы тёмной...», «Я скажу тебе с последней прямотой...», «На мёртвых ресницах Исакий замёрз...», «Возможна ли женщине мёртвой хвала?...»
Ольга Ваксель и сама писала стихи. Правда, Мандельштам не знал об этом - она их ему - да и никому - не показывала. Сохранилось около 150-ти ее стихотворений.
Есть в судьбе этой красивой и незаурядной женщины какая-то загадка, что-то недосказанное и непонятое, какой-то разительный, ошеломляющий контраст между её жизнью - для всех - и её стихами - для себя самой.
Историю знакомства с человеком, сделавшим бессмертным ее имя, Ольга включала в число своих неурядиц. Страницы ее мемуаров, посвященные Мандельштаму, полны горечи и сарказма.

Перед революцией в Царском Селе жила удивительная девочка Ольга Ваксель.
Она еще играла в куклы, но уже писала взрослые, не по возрасту, стихи.
Как оказалось впоследствии, этот царскосельский период в ее жизни был самым счастливым. Дальнейшая ее судьба оказалась мучительной, иногда даже - кромешной. Не помогли ни ее красота (Ахматова говорила, что подобные красавицы появляются раз в столетие), ни ее многочисленные таланты (она не только писала стихи, но рисовала).

И даже играла в кино и театре). В 1932 году, уехав в Осло вместе со своим последним мужем, норвежским дипломатом, она покончила жизнь самоубийством.
Странная судьба, сложный, противоречивый характер... Она сама провоцировала многие свои горести, торопила разрывы. Казалось, несчастье ей более привычно, чем удача и, тем более, благополучие.
И все-таки в этой женщине было нечто такое, что буквально завораживало многих людей. В 1925 году она пережила бурный роман с Осипом Мандельштамом. Как и большинство историй в ее жизни, этот роман тоже не оказался счастливым...

Ольга Ваксель, или Лютик, как называли её родные, познакомилась с Мандельштамом в коктебельском доме Волошина, когда она была ещё двенадцатилетней девочкой, длинноногой, не по годам развитой.

По вечерам она незаметно взбиралась на башню дома, усаживалась в уголке на полу, подобрав под себя ноги, и слушала всё, о чём говорили взрослые. А среди них, как всегда у Волошина, были люди интересные…

Несмотря на разницу в возрасте, Осип и Ольга подружились, и он даже навещал её в Царском Селе, где она училась в заведении закрытого типа с приёмными днями по воскресеньям.

В аллеях царскосельского парка Ольга однажды познакомилась с государем.

После при встречах он узнавал её, спрашивал о школьных успехах, о здоровье мамы.
Во время Октябрьского переворота занятия прекратились. Заведение закрылось, когда Николай Второй и его семья навсегда покинули Царское Село.

Из стихов Ольги Ваксель:

Деревья срублены, разрушены дома,
По улицам ковёр травы зелёный…
Вот бедный городок, где стала я влюблённой,
Где я в себе изверилась сама.

Вот грустный город-сад, где много лет спустя
Ещё увижусь я с тобой, неразлюбившим,
Собою поделюсь я с городом отжившим,
Здесь за руку ведя беспечное дитя.

И, может быть, за этим белым зданьем
Мы встретим призрачную девочку - меня,
Несущуюся по глухим камням
На никогда не бывшие свиданья.

Ольга Александровна Ваксель родилась 18 марта 1903 года в г. Паневежис (Литва). Она принадлежала к старой петербургской интеллигенции, к дворянской семье, в обеих ветвях которой - материнской и отцовской - были люди, причастные к искусству, и все они оставляли ей в наследство свою одарённость: она играла на рояле и скрипке, рисовала, искусно вышивала, снималась в кино, писала стихи.

Я люблю в старых книгах цветы,
тусклый запах увядших листов.
Как они воскрешают черты
милых ликов непрожитых снов...

Дочь Ю.Я. Львовой, высокообразованной и разносторонней женщины, юриста, композитора, пианистки, и А.А. Ваксель, блестящего петербургского кавалергарда, Ольга выросла в атмосфере интеллектуальных интересов и многообразных культурных традиций.

Её предком был знаменитый швед Свен Ваксель, мореход, сподвижник Витуса Беринга, дед с материнской стороны был петрашевцем, дед отца - скрипачём и композитором, автором музыки гимна «Боже, царя храни» (о нём в стихотворении на смерть Ваксель вспоминает Мандельштам: «и прадеда скрипкой гордился твой род»), к предкам Ольги принадлежал и известный архитектор Н.А. Львов, много строивший в Петербурге.
Гимназия в Царском Селе (рисованию и лепке её там обучала Ольга Форш, будущая советская писательница), привилегированный Екатерининский институт благородных девиц - её будущее казалось вполне безоблачным и определённым. Поездки вместе с матерью в Коктебель, дача Максимилиана Волошина, мир поэтов, музыкантов, художников, актёров, полудетская влюблённость…

А когда Ольге исполнилось 14 лет, всё в одночасье рухнуло. Всё - все жизненные ценности, эталоны, ориентиры и авторитеты. Вместо привилегированного института - советская школа. Вместо музыки и стихов - добывание еды и дров. Продавщица в книжном магазине, табельщица на стройке, манекенщица, (тогда говорили - «манекенша») корректор, официантка…
Новая жизнь, новые авторитеты, новые ценности. Надеяться ей можно было только на себя.

Спросили меня вчера:
«Ты счастлива?» - я отвечала,
Что нужно подумать сначала.
(Думаю все вечера.)

Сказали: «Ну, это не то»…
Ответом таким недовольны.
Мне было смешно и больно
Немножко. Но разлито

Волнение тонкое тут,
В груди, не познавшей жизни.
В моей несчастной отчизне
Счастливыми не растут.

Не родись красивой...

Из воспоминаний друзей и знакомых Ольги Ваксель:

«В Лютике не было как будто ничего особенного, а все вместе было удивительно гармонично; ни одна фотография не передает ее очарования» (Евгений Мандельштам, брат поэта).

"Лютик была красива. Светло-каштановые волосы, зачесанные назад, темные глаза... Ни одна из фотографий не передает ее тонкую одухотворенную красоту... Она была необыкновенной, незаурядной женщиной. Чувствовался ум, решительный характер. И в то же время ощущалась какая - то трагичность" (Ирина Чернышева - близкая подруга Ольги)

"Ей нравилась острота жизни. Могла легко увлечься, влюбиться... Влюблялась она без памяти и вначале все было хорошо. А потом тоска, полное разочарование и очень быстрый разрыв. Это была ее натура, с которой она не могла совладать... Браки ее быстро заканчивались. Она уходила и всё оставляла. Её сильный характер оказывал влияние на других. Заставлял как-то подтягиваться, что ли. Лютик делала много глупостей, но всегда чувствовалось, что она выше окружающих на несколько голов...В ней не было ничего такого, что называют мещанством... За модой не гналась никогда, но все в ней казалось модным и полным изящества... "(Елена Тимофеева, тоже одна из близких подруг, та что до конца жизни сохранила память о ней, ее стихи и ученические тетради...)

«Ослепительной красавицей» назвала её Анна Ахматова.
В июне 1921 года Ольга выходит замуж. Счастливый избранник - Арсений Смольевский, преподаватель математики, тоже царскосёл, в которого она был влюблена с детских лет, и которому посвящала свои первые стихи. Но брак оказался неудачным.

Из записок Ольги Ваксель:

«Дня через три, когда окончился ремонт у А. Ф., я переехала к нему. В первый вечер он заявил, что явится ко мне как грозный муж. И, действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же происходит между всеми людьми? Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке; А. Ф. благоразумно удалился…»

У нас есть растения и собаки.
А детей не будет… Вот жалко.
Меня пожалеет прохожий всякий,
А больше всех докторша, милая Наталка.

Влажной губкой вытираю пальму,
У печки лежит шоколадная Зорька.
А некого спрятать под пушистую тальму
И не о чем плакать долго и горько.

Для цветов и животных - солнце на свете,
А для взрослых - жёлтые вечерние свечи.
На дворе играют чужие дети…
Их крики доносит порывистый ветер.

«На дворе играют чужие дети»… Ольга очень хотела ребёнка, наивно полагая, что это сблизит её с мужем. Наконец, в ноябре 1923 года у Ольги Ваксель родился сын, которого назвали именем его отца - Арсений.
Но после рождения сына у неё уже не осталось никаких иллюзий: сохранить её брак с А. Смольевским было невозможно.

Как мало слов, и вместе с тем как много,
Как тяжела и радостна тоска…
Прожить и высохнуть, и с лёгкостью листка
Поблекшего скользнуть на пыльную дорогу.

Как мало слов, чтоб передать точнее
Оттенки тонкие, движенье и покой,
Иль вечер описать, хотя бы вот такой:
В молчании когда окно синеет,

Мятущаяся тишь любимых мною комнат,
А мерный звук - стекает с крыш вода…
Те счастье мне вернули навсегда,
Что обо мне не молятся, но помнят.

Муж оказался деспотичным ревнивцем, который держал жену тюремной затворницей: уходя из дому, запирал на ключ. «Султанизм» его проявлялся и в том, что он не только не интересовался духовной жизнью жены, но даже препятствовал её попыткам продолжать образование. После свадьбы Ольга была вынуждена прекратить занятия на всевозможных курсах, которые посещала. Слишком яркая внешность Ольги привлекала внимание окружающих. Муж требовал её постоянного присутствия дома, хотя сам был днями занят в институте.

Припомнилась зима с её спокойной дрёмой,
С жужжаньем ласковым моих весёлых пчёл.
Мне некому сказать, что мужа нету дома,
Что я боюсь одна, чтоб кто-нибудь пришёл.

Оставаясь в доме одна, Ольга занималась хозяйством, проверяла работы, которые писали студенты её мужа. А когда появлялось свободное время - брала свою заветную тетрадку и писала стихи. Это и была её личная жизнь.

Полудня зимнего янтарные лучи,
Как трав степных дрожащие волокна,
В обмерзшие тянулись окна,
И в синей тени вдруг поблекла
Вся жизнь, глядящая в опаловые стекла.
Как взгляды медленны и руки горячи!..

Арсению Федоровичу был чужд ее восторженный и тонкий внутренний мир, он смеялся над ее стихами, долго не хотел иметь ребенка, но Ольга настаивала, надеясь, что ребенок укрепит их союз, сблизит её с мужем, внесёт какой-то смысл в её жизнь. Однако после рождения сына она переносит тяжёлую инфекционную болезнь, последствием которой становятся частые приступы депрессии. Семейный разлад обострялся.

Ты счастлив: твой законен мир,
И жизнь течёт в спокойном русле,
А я - на землю оглянусь ли,
Иль встречусь с новыми людьми?

Всё - огорченья, всё - тревога,
Сквозь терния далёкий путь,
И негде, негде отдохнуть,
И не с кем, не с кем вспомнить Бога…

Всё же вопреки желанию мужа Ольга поступает на вечернее отделение Института Живого Слова в группу Н. Гумилёва, которому она приходилась дальней родственницей. Вечера коллективного творчества, упражнения на развитие художественного вкуса и на подбор рифм очень скоро переросли в гораздо более тесное знакомство Ольги со знаменитым поэтом и даже в индивидуальные занятия у него на дому.

«…Сепаратные занятия с Н. Гумилёвым… нравились мне гораздо больше… Он жил один в нескольких комнатах, в которых только одна имела жилой вид. Всюду царил страшный беспорядок, кухня была полна грязной посудой, к нему только раз в неделю приходила старуха убирать. Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку, мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием мы это глотали. Гумилёв имел большое влияние на моё творчество, он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты. Они с А. Ф. терпеть не могли друг друга, и когда встречались у нас, говорили колкости…»

Занятия в кружке Гумилёва пришлось бросить.

Я не стану тебя упрекать,
Я сама виновата во всём,
Только в сердце такая тоска
И не мил мне мой светлый дом.

Я не знаю, как, почему
Я убила любовь твою.
Я стою на пороге в тьму,
Где просила себе приют.

Как никто не помог мне жить,
Не помогут мне и уйти.
Я скитаюсь от лжи до лжи
По неведомому пути.

Я не знаю, чего искать,
Я убила любовь твою.
И во мне такая тоска.
И такие птицы поют.

В истории с замужеством ошиблись оба. Ошиблась Ольга, приняв давнюю свою влюблённость в Смольевского за любовь. Ошибся и он, пытаясь удержать Ольгу традиционными методами ревнивых мужей. Масштабы личности, кругозора и интересов были несопоставимы. Долго себя обманывать Ольга не могла. Вести размеренную жизнь домохозяйки при нелюбимом муже, жить так, как живут миллионы других женщин, - ей было не под силу.

Ну, помолчим минуту до прощанья,
Присядем, чинные, на кончике дивана.
Нехорошо прощаться слишком рано,
И длить не надо этого молчанья.

Так будет в памяти разлука горячей,
Так будет трепетней нескорое свиданье,
Так не прерву посланьем ожиданья.
Не приходи, разлюблен, ты - ничей.

Так сохраню засохшие цветы,
Что ты, смеясь, мне положил за платье,
И руки сохранят желанными объятья,
И взоры дальние останутся чисты.

Ольга ушла от мужа и добилась развода, что было нелегко: Смольевский не давал развод, преследовал Ольгу письмами раскаянья, мелко шпионил за нею, устраивал бурные скандалы и в конце концов, нанес последний удар, оставил у себя сына, запретив матери приходить к нему. Только через год, в 24-м, он смирится наконец с неизбежным и оставит её в покое, вернув ребёнка.

Студия «ФЭКС»

Для Ольги начинается борьба за выживание. Чтобы прокормить себя и сына, она устраивается на работу официанткой. Параллельно поступает в производственную студию "ФЭКС" ("Фабрика эксцентрического актера"). Писание критических заметок о кино для газет и съемки в массовках время от времени давали небольшой заработок.

Из воспоминаний Ольги Ваксель:
«Осенью (1924 г.) я поступила в производственную киномастерскую под странным названием «ФЭКС», что означало «Фабрика эксцентрического Актёра». Руководители её были очень молоды, одному было 20 лет, другому 22».
Двадцать (почти) лет было Григорию Козинцеву, а двадцать два года - Леониду Траубергу.

В 1922 году именно они организовали театральную мастерскую «ФЭКС», которая как раз в 1924 году была преобразована в киномастерскую с тем же «странным названием». В 30-е годы Козинцев и Трауберг создали знаменитую кинотрилогию о Максиме («Юность Максима», «Возвращение Максима» и «Выборгская сторона»), за которую они вместе же стали лауреатами Сталинской премии первой степени (1941 год).

Известной киноактрисой Ольга Ваксель при всей своей артистичности так и не стала, по природе своей не умея и не желая ломать себя и менять выражение лица по требованию режиссера, хотя снялась в нескольких фильмах.
Вот что сама она писала об учёбе у Козинцева и Трауберга:
«Всё это нравилось мне, было для меня ново, но мои режиссёры не хотели со мной заниматься, отсылая меня к старикам Ивановскому и Висковскому, говоря, что я слишком для них красива и женственна, чтобы сниматься в комедиях. Это меня огорчало, но, увидев себя на экране, в комедии «Мишки против Юденича», пришла к убеждению, что это действительно так. В конце 1925 года я оставила ФЭКС и перешла сниматься на фабрику «Совкино». Здесь я бывала занята преимущественно в исторических картинах, и была вполне на своём месте. Мне очень шли стильные причёски, я прекрасно двигалась в этих платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли, но ни разу мне не пришлось сниматься в платочке и босой. Так и значилось в картотеке под моими фотографиями: «типаж - светская красавица». Так и не пришлось мне никогда сниматься в комедиях, о чём я страшно мечтала».
В 1925 году Козинцев и Трауберг выпустили в прокат эксцентрическую киноленту «Мишки против Юденича», в которой снимались ученики киномастерской «ФЭКС», в частности: Сергей Герасимов (впоследствии наш выдающийся киноактёр, кинорежиссёр и педагог), Янина Жеймо (будущая всесоюзная «Золушка») и - и Ольга Ваксель.

Некоторые наиболее яркие ее мгновения можно было отнести к ведомству даже не экрана и сцены, а цирка. Чего стоит фокус с превращением занавески в платье или проезды по центральным улицам Питера на велосипеде!

Из документальной повести Александра Ласкина «Ангел, летящий на велосипеде»:
«…В двадцать третьем году Ольга стала актрисой небольшого театрика.

«Компания наша, - пишет Лютик дальше, - состояла из молодёжи, такой же легкомысленной, как и я… Мы были одними из первых, кто осмелился пуститься в этот дальний путь после ухода белых. Наше путешествие до Читы продолжалось десять дней. Там, усталые от дороги, немытые, голодные, мы дали три спектакля в один вечер. Как это было в действительности, один Бог знает… На прощание нам закатили роскошный ужин; было весело, если бы не мрачная мысль о том, как мы доберёмся обратно. В самый разгар тостов и когда все были очень жизнерадостно настроены, я сняла с себя кружевные штанишки, вылезла на стол и, размахивая ими, как флагом, объявила, что открываю аукцион…»
Лютик морщилась, видя, что участники аукциона колеблются. Хлопала в ладоши, когда голос из зала называл новую сумму…
«Эта игра всем очень понравилась, - писала она с тайной гордостью, - моей выдумке пытались подражать, но неудачно, за свои штанишки я выручила столько, что смогла купить себе пыжиковую шубу…"
Однако больших ролей ей не дают. Её актёрские данные весьма средние. А маленькие роли - не для Ваксель. Она оставляет студию, бросает работу официантки, устраивается кинообозревателем в газету «Ленинградская правда». Но по вечерам, закрывшись в комнате, продолжает писать стихи.

Целый год я смотрела на бедную землю,
Целовала земные уста.
Отчего же внутри неизменно чиста
И словам откровений так радостно внемлю?

Оттого ли, что боль я носила в груди,
Или душу мою охраняли святые?
Только кажется вот - облака золотые
Принесут небывалые прежде дожди.

Треугольник

Вскоре после начала занятий в киномастерской «Фэкс» на пути Ольги Ваксель вновь появился Осип Мандельштам. Вновь - потому что познакомилась она с ним ещё девочкой, на даче у Максимилиана Волошина в Коктебеле.
Осип же Эмильевич был буквально ослеплен Ольгой в 1924 году. Из тринадцати - четырнадцатилетнего угловатого подростка, каким поэт ее запомнил, она превратилась в гармонично-красивую женщину, которая очаровывала поэтичностью и одухотворенностью облика, естественностью и простотой обращения. При этом на ней лежала, по словам многих, знавших ее, печать чего-то трагического.

В Петербурге мы сойдёмся снова.
Словно солнце мы похоронили в нём.
И блаженное, бессмысленное слово
в первый раз произнесём.

Кем она была - одной в ряду многочисленных увлечений, второй после Надежды, или единственной - если не Лаурой или Беатриче, то Миньоной (так назвал Лютика после её трагического самоубийства сам Осип Мандельштам - в одном из пяти посвящённых ей стихотворений)? Об этом вряд ли можно сказать с полной определённостью.

Из воспоминаний Ольги Ваксель:

«Около этого времени (осень 1924 г.) я встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Блока и Ахматовой, из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи. Он повел меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами.

Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу по его переводам!
Мы с ней настолько подружились, я – доверчиво и откровенно, она – как старшая, покровительственно и нежно».

И всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилась тень. Осип начал увлекаться Ольгой. Увлечение это оказалось настолько сильным, что Надежда поняла: её отношения с мужем - на грани разрыва.

«Ольга стала ежедневно приходить к нам, всё время жаловалась на мать, отчаянно целовала меня - институтские замашки, думала я, - и из-под моего носа уводила Мандельштама. А он вдруг перестал глядеть на меня, не приближался, не разговаривал ни о чём, кроме текущих дел, сочинял стихи, но мне их не показывал…
Всё это началось почти сразу, Мандельштам был по-настоящему увлечён и ничего вокруг себя не видел. Это было его единственное увлечение за всю нашу совместную жизнь, но я тогда узнала, что такое разрыв…

В Ольге было много прелести, которую даже я, обиженная, не могла не замечать, - девочка, заблудившаяся в страшном, одичалом городе, красивая, беспомощная, беззащитная…»

Из воспоминаний Ольги Ваксель:

« Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта… Вернее, он был поэтом и в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы, я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины, но все же Осипу удалось кое в чем ее опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне».
Вероятно она не оставалась равнодушной к проявлениям чувств поэта, к его строкам, написанным тайно и посвященным ей. Но она не могла брать то, что не принадлежало ей. Она не могла предать женщину, которую считала подругой и которая уже начинала всё видеть, ревновать и страдать...
«Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще – на граммофонную пластинку».
Во второй раз Мандельштам встретился с Ольгой уже совсем в другое время. Воспоминания Ольги Ваксель, касающиеся этой второй встречи, вызвали ярость у вдовы Мандельштама и у близких ей людей. Воспоминания эти до сих пор не опубликованы полностью, без купюр. Надежду Яковлевну можно понять, она была страдающей стороной во всей этой истории, но нельзя не отметить пристрастность и несправедливость её мемуаров. Она тоже была не ангел. В своём дневнике Ольга Ваксель сообщает, что жена Мандельштама была бисексуальна и описывала следующие сцены:
«Иногда я оставалась у них ночевать, причём Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пёстрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я ещё была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Она ревновала попеременно то меня к нему, то его ко мне».

Взбешённая Надежда, естественно, отрекается от этого и называет дневники Ваксель «дикими эротическими мемуарами»:
«Перед смертью Ольга надиктовала мужу, знавшему русский язык, дикие эротические мемуары. Страничка, посвящённая нашей драме, полна ненависти и ко мне, и к Мандельштаму…
Она обвиняет Мандельштама в лживости, а это неправда. Он действительно обманывал и её и меня в те дни, но иначе в таких положениях и не бывает. Не понимаю я и злобы Ольги по отношению ко мне…
И всё же я никогда не забуду диких недель, когда Мандельштам вдруг перестал замечать меня и, не умея ничего скрывать и лгать, убегал с Ольгой и в то же время умолял всех знакомых не выдавать его и не говорить мне про его увлечение, про встречи с Ольгой и про стихи… Эти разговоры с посторонними людьми были, конечно, и глупостью и свинством, но кто не делает глупостей и свинства в таких ситуациях?..»
Он разве лгал?.. Это неправда! Да, он лгал… Но всё равно это неправда, потому что в его положении лгут все!.. Такова женская логика…
Собственно говоря, Ольга никого и ни в чём не обвиняет. Она лишь сухо констатирует:
«Для того, чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для неё, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть…»

Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды - ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню.

Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого,
хочешь, валенки сниму,
Как пушинку подниму.

Ангел в светлой паутине
В золотой стоит овчине,
Свет фонарного луча -
До высокого плеча.

Разве кошка, встрепенувшись,
Черным зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезая где-нибудь.

Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад,
Ни к чему и невпопад.

Как нечаянно запнулась,
Изолгалась, улыбнулась -
Так, что вспыхнули черты
Неуклюжей красоты.

Есть за куколем дворцовым
И за кипенем садовым
Заресничная страна,-
Там ты будешь мне жена.

Bыбрав валенки сухие
И тулупы золотые,
Взявшись за руки, вдвоем,
Той же улицей пойдем,

Без оглядки, без помехи
На сияющие вехи -
От зари и до зари
Налитые фонари.

«Изолгавшись на корню / Никого я не виню» – Мандельштам признается, что в своем положении, в запутанных отношениях между ним, его женой и Ольгой виноват он сам. «Вспыхнули черты / Неуклюжей красоты» – можно понять как воспоминание о прежнем неловком смущенном подростке, образ которого вдруг проступил в чертах молодой женщины. Дворцовый куколь, и садовый кипень – возможно, имеются в виду купол Таврического дворца и Таврический сад, по соседству с которыми жила Ольга Ваксель с матерью.
В «заресничной стране» – зазеркалье оказывается возможно то, что никак не выходит в действительности. Только там поэт может быть счастлив с нею - без оглядки и помех:

Выбрав валенки сухие
И тулупы золотые,
Взявшись за руки, вдвоем
Той же улицей пойдем…

Ей же адресовано и стихотворение «На мертвых ресницах Исакий замерз...»: Исакий, архитектурная доминанта района, места, где чаще всего происходили встречи поэта с О.В. – гостиницы «Астория» и «Англетер», Морская улица (ныне Герцена), на которой жили поэт и его жена.

В стихотворении «Я скажу тебе с последней прямотой...» образ Ольги лишь мелькает, переводы четырёх сонетов Петрарки «Сонеты на смерть Лауры» тоже, как считает Н. Мандельштам, связаны с воспоминаниями о ней.

Н. Я. Мандельштам
«Вторая книга»:

«… В дни, когда ко мне ходила плакать Ольга Ваксель, произошёл такой разговор: я сказала, что люблю деньги. Ольга возмутилась - какая пошлость! Она так мило объяснила, что богатые всегда пошляки и бедность ей куда милее, чем богатство, что влюблённый Мандельштам засиял и понял разницу между её благородством и моей пошлостью…»
Да, одна любила деньги, другая - нет, но обе, увы, прозябали в бедности. Только Ольга, расхаживая в нелепой шубе, которую сама звала шинелью, «цвела красотой», а Надя похвастаться этим не могла. А кроме того, именно ей, жене, беспечный Мандельштам не раз говорил, что он и не обещал счастливой жизни. Возможно, он обещал её Ольге.
«Я растерялась, - пишет об этом времени и Надя. - Жизнь повисла на волоске…»

Словом, Надя слегла. У неё поднялась температура, и она незаметно подкладывала мужу под нос градусник, чтобы он испугался за неё. Но он спокойно уходил с Ольгой. Зато приходил отец его, и, застав однажды Ольгу, сказал: «Вот хорошо: если Надя умрёт, у Оси будет Лютик»…

Из воспоминаний Надежды Мандельштам:

«Однажды Осип договорился с Ольгой, что придёт к ней после Госиздата. Ольга потребовала передать трубку мне и сказала: «Вечером мы с Осей зайдём навестить Вас». После этого Осип потребовал чистого белья, переоделся и ушёл. Это и стало окончательным толчком. Я позвонила художнику Владимиру Татлину».

В. Татлин, художник-конструктивист, давно уже ухаживал за Надеждой, причём был весьма настойчив. На этот раз она ответила согласием. Возможно, таким образом хотела вызвать ревность мужа, а, может быть, просто боялась остаться одной.
Надя собрала чемодан, написала, что уходит к другому. Но, что-то забыв, вернулся Мандельштам, увидел чемодан, взбесился и стал звонить Ольге: «Я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда…».

Потом он скажет Наде, что бы сделал, если бы она ушла от него. «Он решил достать пистолет, … пишет она, … и стрельнуть в себя, но не всерьёз, а оттянув кожу на боку… Рана бы выглядела страшно - столько крови! - опасности же никакой - просто порванная кожа… Но я бы, конечно, не выдержала, пожалела самоубийцу и вернулась… Такого идиотизма даже я от него не ждала!..»

Встреча в Англетере

Из воспоминаний Ольги Ваксель:

«Для того, чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того, чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она называла его «мормоном» и очень одобрительно отнеслась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж.
Однажды он сказал мне, что имеет сообщить мне нечто важное, и пригласил меня для того, чтобы никто не мешал, в свой «Англетер». На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином.

Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверял, что он не может без меня жить и т.д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам, повторил все это в моей комнате, к возмущению моей мамаши, знавшей его и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться. Как они с Надюшей разобрались во всем этом, я не знаю...»

Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...

Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой,
От них на губах остается янтарная сухость.

В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже...

Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.

И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: "Из табора улицы темной...

Судя по стихам, разрыв произошёл не так давно, ещё свежи и отчётливы приметы любимого лица. Такая пронзительная память - в запахах, прикосновениях - она бывает только в первый миг потери, потом всё притупляется, и слова уже другие для описания нужны. Так вот, первые три строфы - это как раз об этом, когда любое невольное напоминание - мелькнувший силуэт, профиль, знакомый фасон шляпки, да просто определённое место и время - и ты мечешься «по табору улицы тёмной»…

«Встреча брата с Лютиком в 1927 году была последней. Отношения между ними больше не возобновлялись…»

Из стихов Ольги Ваксель:

К губам цветы разлуки прижимая,
И всё-таки могу ещё уйти,
Как раненая упорхнуть голубка,
А ты не выплеснешь недопитого кубка,

Не остановишься в стремительном пути.
«Источник благодати не иссяк», -
Сказал монах, перелистнувши требник…
Служитель церкви для меня - волшебник,
А ты - почти разоблачённый маг.

И боль, что далеко не изжита,
Я претворю в безумье. Сила
Растёт… Я дух не угасила,
Но я изверилась, и вот почти пуста.

«Изменнические» стихи

Стихи, посвящённые Ольге Ваксель, Мандельштам называл «изменническими» и не мог их писать при жене. Ей эти стихи он не читал, зато читал их знакомым. «Ах, последнее стихотворение Осипа Эмильевича просто чудесно!» - Что она могла ответить на это? Эта неопределённая ситуация была невыносимой для всех троих.
«Изменнические стихи» очень пугали Мандельштама. Он выкидывал листки со стихами в ведро рабочего стола. Он знал, что Надежда всегда проверяет эту корзину, и бросал их туда, не осмелившись показать ей сам.

Из воспоминаний Надежды Мандельштам:

«В стихах Ольге Ваксель выдумана «заресничная страна», где она будет ему женой, и мучительное сознание лжи - жизнь «изолгалась на корню». Он не переносил двойной жизни, двойственности, разлада, совмещения несовместимого и всегда чувствовал себя «в ответе»... Печатать «изменнические» стихи при жизни он не хотел: «Мы не трубадуры»... Увидела я их только в Воронеже, хотя знала об их существовании с самого начала, когда он «под великой тайной» надиктовал Ахматовой и отдал на хранение Лившицу. По-моему, сам факт измены значил для него гораздо меньше, чем «изменнические стихи». И вместе с тем он отстаивал своё право на них: «У меня есть только стихи. Оставь их. Забудь про них».
Мне больно, что они есть, но, уважая право Мандельштама на собственный, закрытый от меня мир, я сохранила их наравне с другими. Я предпочла бы, чтобы он хранил их сам, но для этого ему надо было остаться в живых».
«Но история с Ольгой одарила меня новым знанием: страшной слепой власти над человеком любви. Потому что с Ольгой было нечто большее, чем страсть».
Надежда Мандельштам намного пережила своего мужа. Сохранила его стихи, даже «изменнические», посвящённые не ей, и выпустила несколько книг, в которых описала их совместную жизнь и свои размышления.

«Я только подозреваю одно: если бы в тот момент, когда он застал меня с чемоданом, стихи ещё не были бы написаны, он, возможно, дал бы мне уйти к Т. Это один из вопросов, которые я ему не успела задать.
Через много лет он мне сказал, что в жизни он только дважды знал настоящую любовь-страсть - со мной и с Ольгой…
У меня есть ещё один вопрос, на который нет ответа: почему в тот миг Мандельштам выбрал меня, а не Ольгу, которая была несравненно лучше меня? Ведь у меня есть только руки, сказала я ему, а у неё есть всё… У меня есть одно совсем не лестное объяснение, почему выбор пал на меня. Человек свободен, и строит не только свою судьбу, но и себя. Именно строит, а не выбирает. Я не мешала ему строить и быть самим собой».

«Дарю всем мучившим меня прощенье...»

Ухаживал серьезно за Ольгой и брат Осипа Мандельштама, Евгений, даже был с нею помолвлен, ездил на Кавказ, куда она отправилась отдыхать с маленьким сыном, но все закончилось размолвкой и поздними сожалениями о том, что «Лютик от него ускользнула..."
Да она ускользала и упархивала от многих, но так ли уж легка и беспечна была ее жизнь, как на первый взгляд казалось подругам, пусть и ближайшим?

Из воспоминаний Евгения Мандельштама:

«В те годы я был вдовцом. Отсутствие в моей жизни женщины, одиночество давало о себе знать и способствовало моему сближению с Лютиком. Ничего не предрешая, я предложил ей попутешествовать вместе. Хотелось дать ей передышку от жизненных трудностей и лишений. Лютик согласилась, и мы вместе с её сыном пустились в путь. Побывали на Кавказе, в Крыму, на Украине. Впечатлений было много, особенно от плавания по Чёрному морю…
Но отношения наши по-прежнему оставались неясными и напряжёнными. Душевный мир Лютика был скрыт от меня. Случай привёл к тому, что я в этом воочию убедился: в Батуме она под каким-то предлогом оставила меня в гостинице с сыном, а сама ушла на свидание с моим соучеником по Михайловскому училищу, с которым я её познакомил на пароходе. После того, как я застал их на бульваре, я остро почувствовал, насколько мы чужие друг другу люди…Мы вернулись в Ленинград. Я довез её до квартиры, и больше мы с ней никогда не встречались…»

Из воспоминаний Надежды Мандельштам:

«Прошло несколько лет, Ольге всё же удалось съездить на юг, но не с Мандельштамом, а с его братом Евгением. Видно, женщины уже тогда упали в цене,если такая красотка не сразу нашла заместителя…
Потом были другие браки. Помню, был врач, потом моряк, потом скрипач. Браки эти быстро кончались. Она уходила и всё оставляла…»
«После этой поездки Ольга ещё раз, уже в последний, пришла к нам. Она плакала, упрекала Осю и звала с собой. Всё это происходило в моём присутствии. Мандельштам молча слушал Ольгу, затем вежливо и холодно сказал: «Моё место с Надей».

Из стихов Ольги Ваксель:

Я плакала от радости живой,
Благословляя правды возвращенье;
Дарю всем, мучившим меня, прощенье
За этот день. Когда-то, синевой
Обманута, я в бездну полетела,
И дно приветствовало мой отважный лёт…

«Я недолго жила на земле...»

Из воспоминаний подруги:

« Помню, я встретила Лютика на Невском. Она была в модном платье – тогда были в моде длинные воротнички. Я заметила вскользь, что такие воротнички через год, наверное, выйдут из моды. «А я только до тридцати лет доживу, - сказала Лютик. – Больше жить не буду».
Тридцать лет Ольге должно было бы исполниться в марте 1933 года. А в 1932 году Ольга Ваксель опять вышла замуж. В который уже раз? В последний.
Какое-то время она служила во вновь открывшейся гостинице «Астория», где от персонала требовалось знание иностранных языков и строгих правил этикета, а также привлекательная внешность. Там на вечеринке она познакомилась с норвежским дипломатом, бывшим вице-консулом в Ленинграде. Его звали Христиан-Иергенс Винстендаль. Он был высокого роста, красив, хорошо знал русский язык. Он с первого взгляда влюбился в Ольгу и сделал ей предложение.

Из воспоминаний Евгения Мандельштама:

«В 1932 году её муж-норвежец увез её в Осло к богатым родителям. Сына Лютик оставила у матери в Ленинграде. Под Осло Лютика ждала вилла, специально для неё выстроенная. Ей ни в чём не было отказа…»
Незадолго до отъезда Ольга сфотографировалась и, взяв в руки своё размытое, нечёткое изображение, произнесла: «Это снимок с того света».

Ещё в Ленинграде, однажды она показала на компанию за соседним столиком и так представила будущему супругу этих людей:
- Каждый из них был моим любовником.

***
Я не сказала, что люблю,
И не подумала об этом,
Но вот каким-то тёплым светом
Ты переполнил жизнь мою.

Опять могу писать стихи,
Не помня ни о чьих объятьях;
Заботиться о новых платьях
И покупать себе духи.

И вот, опять помолодев,
И лет пяток на время скинув,
Я с птичьей гордостью в воде
Свою оглядываю спину.

И с тусклой лживостью зеркал
Лицо как будто примирила.
Всё оттого, что ты ласкал
Меня, нерадостный, но милый.

Не любимый, просто «милый», наверное, потому и «нерадостный»…
Норвежская родня с сердечностью приняла новую родственницу, муж относился к ней с любовью и восхищением, - казалось бы, жизнь наконец вошла в иное, счастливое русло. Но несмотря на благополучие и покой, Ольгой вновь овладел приступ тягчайшей меланхолии, на который наслоились мучительные ностальгические настроения. Как видно по одному из последних стихотворений, написанных ею в октябре 1932 года, всё - язык, который она ежедневно слышала, природа, которую видела вокруг себя, и даже близкий человек - стали ощущаться как чужие и непоправимо враждебные:

Я разучилась радоваться вам,
Поля огромные, синеющие дали,
Прислушиваясь к чуждым мне словам,
Переполняясь горестной печали.

Уже слепая к вечной красоте,
Я проклинаю выжженное небо,
Терзающее маленьких детей,
Просящих жалобно на корку хлеба.

И этот мир - мне страшная тюрьма,
За то, что я испепелённым сердцем,
Когда и как, не ведая сама,
Пошла за ненавистным иноверцем.

Прожив там всего три недели, Ольга Ваксель ушла из жизни: найдя в ящике стола у мужа револьвер, 26 октября 1932 года она застрелилась.

В 1928 году Анатолий Мариенгоф, близкий друг Есенина, написал роман под названием «Циники». Главную героиню там, по странному совпадению, тоже зовут Ольга.

Анатолий Мариенгоф, роман «Циники» (1928 год):

У телефона.
- Добpый вечеp, Владимиp.

Добpый вечеp, Ольга.
- Пpостите, что побеспокоила. Hо у меня важная новость.

Слушаю.
- Я чеpез пять минут стpеляюсь.

Из чёpного уха тpубки выплёскиваются весёлые хpипы.

Что за глупые шутки, Ольга!

Мои пальцы сжимают костяное гоpло хохочущего аппаpата:

Пеpестаньте смеяться, Ольга!
- Hе могу же я плакать, если мне весело. Пpощайте,

Владимиp.

Ольга!..
Пpощайте…

Была самая обычная среда, 26 октября 1932 года. Наутро, после ночи любви, проводив мужа, Ольга достала из его стола револьвер и выстрелила себе в рот…
Когда на выстрел вбежали в комнату, она была уже мертва. Странно, ее тонкие прелестные черты почти не исказила смерть... Просто они стали еще тоньше, но теперь в них как бы сквозила безмятежность... Может быть, в Смерти она, наконец, нашла то, что искала? Обезумевший от горя муж позже найдет в ящике своего кабинетного стола листочек с такими стихами:

Я расплатилась щедро, до конца
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.

Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
В ночах бессонных медленно пролитых...
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток
Вы передумаете каждый, каждый стих.

Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так, с каждым днем себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,

Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,
Всё ясно и легко - сужу, не горячась,
Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться...

Выстрел был так рассчитан, что разнесло только шею с правой стороны. Лицо же сохранило красоту. А на губах, о которых слагал стихи поэт, застыла полуулыбка. Ей было только 29 лет.

Мне-то что! Мне не больно, не страшно -
Я недолго жила на земле.
Для меня, словно год, день вчерашний -
Угольком в сероватой золе.

А другим каково, бесприютным,
Одиноким, потерянным, да!
Не прельщусь театрально-лоскутным,
Эфемерным, пустым, никогда.

Что мне тяжесть? Холодные цепи.
Я несу их с трудом, чуть дыша,
Но оков, что стократ нелепей,
Хоть и легче, не примет душа…

За других, за таких же незрячих,
Помолилась бы - слов не найти…
И в стремленьях навеки горячих
Подошла бы к началу пути.

Осип Мандельштам краткая биография и творчество описаны в этой статье.

О. Э. Мандельштам краткая биография

Осип Эмильевич Мандельштам - поэт, прозаик, эссеист, переводчик и литературный критик, один из крупнейших русских поэтовXX века.

Родился 3 (15) января 1891 года в Варшаве, в еврейской семье купца. В 1897 Мандельштамы переехали в Петербург, где Осип получил образование. Вначале он закончил Тенишевское училище, затем был отправлен на учебу в Сорбонну.

К 1911 году семья Осипа была разорена и более не могла оплачивать его обучение за границей.

Вернувшись в Петербург, он получил квоту на поступление в университет, но учился плохо, так и не окончив историко-филологический факультет. Первая публикация поэта состоялась в 1910 году в журнале «Аполлон». В 1912 году он познакомился с А. А. Блоком и вступил в кружок акмеистов. Дебютная книга стихов Мандельштама под названием «Камень» издавалась трижды. Первое издание относится к 1913 году. Ранние стихи поэта наполнены тревогой за судьбу человека. Более сложные отношения к поэтическому слову отражены в сборнике «Tristia» (1922).

Двигаясь в ногу со временем, Мандельштам не остался в стороне от революционных событий. В его поэзии появилась тема государства, а также тяжелые отношения между личностью и властью. Послереволюционное творчество поэта затрагивало тему неустроенности быта, постоянные поиски заработка, отсутствие читательской аудитории, и было пронизано чувством потерянности и страха. Его трагические предчувствия отразились в сборнике «Стихотворения» (1928), ставшем его последним изданием при жизни.

В 1930 году, по ходатайству Н. И. Бухарина, Мандельштам был отправлен в командировку на Кавказ, вернувшись из которой, он снова приступил к написанию стихов, но его нигде не печатали. А в связи с публикацией его работы «Путешествие в Армению» (1933) в некоторых газетах появились разгромные статьи. Тогда же он написал антисталинскую эпиграмму, после чего в мае 1934 года поэта арестовали и сослали в Чердынь.

После попытки самоубийства его жена обратилась с просьбой о помощи во все советские инстанции. После этого Мандельштамы по собственному желанию были перевезены в Воронеж. Там он пишет цикл стихотворений, ставший вершиной его творчества. В 1937 году, с окончанием срока ссылки, чета возвращается в Москву. Через год Осип Эмильевич был вновь арестован за «похабные и клеветнические» эпиграммы. На этот раз его отправили по этапу на Дальний Восток.

Скончался писатель 27 декабря 1938 года в пересыльном лагере. Реабилитирован посмертно.

Осип Мандельштам родился в Варшаве 15.01.1891 в еврейской семье неудачливого коммерсанта, вечно переезжавшего с места на место по причине своих торговых провалов. Отец Осипа писал и даже говорил по-русски плохо. А мать, напротив, интеллигентная, образованная женщина из литературной среды, не смотря на еврейское происхождение, владела красивой и чистой русской речью. Его бабушки и дедушки сохраняли в своих домах «черно-желтый ритуал», то есть иудейский. Сына отец хотел видеть раввином и потому запрещал ему читать обычные светские книги. Только Талмуд. В четырнадцатилетнем возрасте Осип сбежал из дома в Берлин, где недолго учился в высшей талмудической школе, а читал в основном Шиллера и труды философов. Потом окончил Тенешевское коммерческое училище в Петербурге, где в то время жила его семья. Там же он и начал свои первые поэтические пробы. Затем - поездка в Париж, где он увлекся французским символизмом. Кстати, много позже, уже зрелым поэтом, Мандельштам называл символизм «убогим ничевочеством». В 1910-ом Осип учился в Гейдельбергском университете (всего два семестра), где изучал старофранцузский язык. Затем - поступление в Петербургский университет на историко-филологический факультет. Окончил ли его, достоверно не известно.

Творчество

Все началось с того, что студент-филолог Осип Мандельштам примкнул к группе молодых, талантливых и задиристых поэтов-акмеистов. Их сообщество называлось «Цех поэтов». Они поэтизировали мир первозданных эмоций, акцентировали ассоциации на предметах, деталях, проповедовали однозначность образов. Акмеизм предполагал совершенство, отточенность стиха, его блеск и остроту, подобную лезвию. А достичь совершенства можно только выбирающему нехоженые тропы и видящему мир точно в первый и последний раз. Таковыми были ориентиры Мандельштама на всю жизнь. Первые три сборника поэт назвал одинаково - «Камень», они вышли в период с 1913-го по 1916 год. Такое же название он даже хотел дать и четвертой своей книге. Ахматова однажды высказала предположение, что у Мандельштама не было учителя, ибо его стихи - это какая-то новая, небывалая «божественная гармония». Но сам Мандельштам называл своим учителем Ф. И. Тютчева. В стихотворении 1933 г. Тютчев писал о камне, упавшем неизвестно откуда. И кажется, что Мандельштам сделал эти стихи своим «краеугольным камнем». Он написал в своей статье «Утро акмеизма» о том, что подобрал «тютчевский камень» и сделал его фундаментом «своего здания». В более позднем своем исследовании «Разговор о Данте» он снова много говорил о камне, и из его размышлений следует, что камень для него - это символ связи времен, явлений и событий, это не только частица мироздания, но одушевленный свидетель истории. А еще мир бессмертной человеческой души - это тоже крошечный самоцвет или метеорит, кем-то брошенный во вселенной. Отсюда всеохватная философская система поэтического творчества Мандельштама. В его стихах живут эллинские герои, готические храмы средневековья, великие императоры, музыканты, поэты, философы, живописцы, завоеватели… В его стихах - и могучая сила, и мощь мыслителя, и энциклопедическая эрудиция, но в то же время в них звучит и доверчивая, детская интонация простодушного, даже наивного человека, каким он, собственно, и был в обычной жизни.

В «сталинские годы»

В 30-х годах Мандельштама перестали печатать. А в конце мая 1934-го его арестовали - кто-то из «друзей» донес органам об эпиграмме на «товарища Сталина». Его сослали в Чердынь, после чего он несколько лет был вынужден жить в Воронеже, поскольку наказание предусматривало запрет на проживание в крупных городах. Там он жил вместе со своей самоотверженной женой и преданным другом Надеждой Яковлевной, которая написала два тома воспоминаний о муже и совершила крайне опасное дело - сберегла и упорядочила архив поэта, что в те годы можно было приравнять к подвигу. В начале мая 1938-го Мандельштама снова арестовали. И на этот раз уже на верную погибель. Когда, как и где умер этот удивительный поэт с душой ребенка - никто не знает, как никто не знает, где его могила. Известно только, что это одно из общих захоронений на каком-то пересыльном пункте под Владивостоком.

Осип Эмильевич Мандельштам – русский поэт ХХ века, эссеист, переводчик и литературный критик. Влияние поэта на современную ему поэзию и творчество последующих поколений многогранно, литературоведы регулярно устраивают круглые столы по этому поводу. Сам Осип Эмильевич высказался по поводу своего отношения с окружающей его литературой, признавшись, что он «наплывает на современную русскую поэзию».

Творчество и биографию Мандельштама как представителя Серебряного века изучают в школах и вузах. Знание стихотворений поэта считается признаком культуры личности наравне со знанием творчества или .

В Варшаве 3 января 1891 года в еврейской семье появился на свет мальчик. Его назвали Иосифом, но позже он сменит имя на "Осип". Отец Эмиль Мандельштам был мастером перчаточных дел, купцом первой гильдии. Это давало ему преимущество жить вне оседлости. Мать Флора Овсеевна была музыкантом. Она оказала на сына большое влияние. В зрелости Мандельштам будет воспринимать искусство поэзии родственным музыке.

Спустя 6 лет семья уезжает из Варшавы в Петербург. Осип поступает в Тенишевское училище и учится там с 1900 по 1907 год. Это училище называют "кузницей культурных кадров" начала XX века.

В 1908 году Осип отправляется в Париж, чтобы учиться в Сорбонне. Там он проводит два года. Мандельштам знакомится с , страстно увлекается французской поэзией и эпосом. Он зачитывается , и . А в промежутках между поездками в Париж посещает в Петербурге поэтические лекции Вячеслава Иванова, постигая премудрости стихосложения.

В этот период Мандельштам пишет трогательное короткое стихотворение «Нежнее нежного», посвященное . Это произведение значимо для творчества поэта как одно из немногих представителей любовной лирики. Поэт редко писал о любви, Мандельштам сам жаловался на «любовную немоту» в творчестве.

В 1911 году Эмиль Мандельштам терпит финансовые трудности, поэтому Осип больше не может учиться в Европе. Для поступления в университет Петербурга он крестится у протестантского пастора. С этого года вплоть до 1917 длится с перерывами его учеба на романо-германском отделении историко-филологического факультета. Он учится не слишком старательно и диплома так и не получает.

Он часто бывает в доме Гумилева, знакомится с . Впоследствии дружбу с ними он считает одной из самых больших удач в жизни. Начинает печататься в журнале "Аполлон" еще в 1910 году и продолжает в журналах "Гиперборей" и "Новый Сатирикон".

В 1912 узнает Блока и проявляет симпатии к акмеистам, пополняя их группу. Становится участником собраний "Цеха поэтов".

В 1915 году Мандельштам пишет одно из своих самых знаменитых стихотворений «Бессонница. Гомер. Тугие паруса».

Литература

Дебютная книга Осипа Мандельштама называлась "Камень" и переиздавалась в 1913, 1916 и 1923 годах с разным содержанием. В это время он ведет бурную поэтическую жизнь, находясь в ее эпицентре. Как читает свои стихотворения Осип Мандельштам, можно было часто услышать в литературно-артистическом кабаре «Бродячая собака». Период "Камня" характеризуется выбором серьезных, тяжелых, "сурово-тютчевских" тем, но легкостью подачи, напоминающих о Верлене.

После революции к поэту приходит популярность, он активно печатается, сотрудничает с газетой "Наркомпрос" и ездит по стране, выступая со стихами. Во время гражданской войны у него был шанс сбежать с белогвардейцами в Турцию, но он предпочел остаться в советской России.

В это время Мандельштам пишет стихотворения «Телефон», «Сумерки свободы», «За то, что я руки твои не сумел удержать...» и другие.

Скорбные элегии в его второй книге «Tristia» в 1922 году - это плод пережитых волнений, вызванных революцией и Первой Мировой войной. Лик поэтики периода "Тристий" - фрагментарный и парадоксальный, это поэтика ассоциаций.

В 1923 году Мандельштам пишет прозаическое произведение «Шум времени».

В период с 1924 по 1926 год Мандельштам пишет стихотворения для детей: цикл «Примус», стихотворение «Два трамвая Клик и Трам», книгу стихов «Шары», куда вошли стихотворения «Калоша», «Рояль», «Автомобилище» и другие.

С 1925 по 1930 год Мандельштам берет поэтическую паузу. Зарабатывает на жизнь он в основном переводами. Пишет прозу. В этот период Мандельштам создает повесть «Египетская марка».

В 1928 году выпускается последний сборник поэта "Стихотворения" и сборник статей "О поэзии".

В 1930 он путешествует по Кавказу, куда поэт уехал в командировку по просьбе члена Политбюро ЦК ВКП(б) Николая Бухарина. В Эриване он знакомится с ученым Борисом Кузиным, который оказал на поэта большое влияние. И, хотя Мандельштам почти нигде не печатался, он много пишет в эти годы. Выходит его статья "Путешествие в Армению".

По возвращении домой поэт пишет стихотворение «Ленинград», которое Мандельштам начинает ставшей крылатой строчкой «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз» и в котором признается в любви к родному городу.

В 30-х годах наступает третий период поэтики Мандельштама, в котором главенствует искусство метафорического шифра.

Личная жизнь

В 1919 году в Киеве Осип Мандельштам влюбляется в Надежду Яковлевну Хазину. Она родилась в 1899 году в Саратове в еврейской семье, принявшей православие. На момент встречи с Мандельштамом Надежда имела прекрасное образование. Они познакомились в кафе "Х.Л.А.М". Все говорили о них, как о явно влюбленной паре. Литератор Дейч в воспоминаниях пишет, как Надежда ходила с букетом водяных лилий рядом с Осипом.

Вместе с Мандельштамом Хазина скитается по России, Украине, Грузии во времена гражданской войны. В 1922 году они женятся.

Она не покидает его и в годы гонений, уехав за ним в ссылку.

Аресты и смерть

В 1933 году, по словам , Мандельштам фактически совершает акт самоубийства, читая антисталинское произведение на публике. После того, как поэт стал свидетелем крымского голода, Мандельштам написал стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны», которое слушатели прозвали «Эпиграммой на Сталина». Из полутора десятка человек нашлись те, кто донес на поэта.

Предчувствием будущих репрессий стало стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…», в котором Мандельштам описал трагическую судьбу поэта.

В ночь на 14 мая 1934 года его подвергают аресту с последующей ссылкой в Чердынь Пермского края. Там, несмотря на поддержку жены, он совершает уже настоящую попытку самоубийства, выбрасываясь из окна. Надежда Мандельштам ищет способы спасти мужа и пишет во все инстанции, друзьям и знакомым. Им позволяют переехать в Воронеж. Там в полной нищете они живут до 1937 года. После окончания ссылки возвращаются в Москву.

Тем временем "вопрос Мандельштама" еще не закрыт. Обсуждаются на уровне наркома внутренних дел и Союза писателей стихи поэта, названные "доброжелателями" похабными и клеветническими. Тучи сгущались, и в 1938 году Мандельштам вновь арестован и по этапу отправлен на Дальний Восток.

27 декабря 1938 года поэта не стало. Он скончался от тифа и вместе с другими несчастными похоронен в братской могиле. Место захоронения Мандельштама неизвестно.