Державин г. р

Сочинение

Непонимание истинной сущности и новизны державинской поэзии большинством публики определили желание поэта самому сформулировать программное своеобразие своих од. В 1795 году, следуя примеру Горация, он пишет стихотворение «Памятник,", в котором так определяет свое право на бессмертие:

Всяк будет помнить то в народах неисчетных,

Как из безвестности я тем известен стал,

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить,

В сердечной простоте беседовать о боге

И истины царям с улыбкой говорить.

Главной особенностью эстетической поэзии Державина была искренность. Когда он хвалил императрицу — он не льстил, но писал Правду, веря, что приписываемые добродетели действительно были ей свойственны. В стихах он наиболее точно определял свои поэтические принципы. «Памятник» — в этом смысле важнейший эстетический документ. Опираясь на традицию, поэт открывал существо своего художественного новаторства, которое и должно было обеспечить «бессмертие».

Постараемся исторически понять смысл державинских слов-определений, гарантирующих это бессмертие. «Первый я дерзнул в забавном русском слоге…» В чем «дерзость» Державина? В отступлении от знаменитых «правил» классицизма. Правила эти требовали, чтобы поэт «вещал», провозглашал в виде вечных истин те абстрактные добродетели, которые «положены» императорскому сану и выражались общим для од слогом. Державин же создал «забавный русский слог», помогавший ему раскрывать во всем, о чем бы он ни писал, свою личность. Шутка выявляла индивидуальный склад ума, манеру понимать вещи и взгляд на мир, свойственный именно данному поэту, его личное отношение к Екатерине II — человеку, с характерными для него привычками, делами, заботами.

Высокая простота лексического ряда, ямб как нельзя лучше воплощают спокойный, уверенный, далекий от мирской суеты ход размышлений.

В 1780-1790-х годах в русской литературе возникает интерес к национальной истории и народному творчеству, к былинам и сказкам.

Левшин в «Русских сказках» (1780-1783) пересказывает русские былины, а Богданович вводит в свою поэму «Душенька» (1783) персонажи русских народных сказок. Интерес к народной поэзии обостряется после открытия «Слова о полку Игореве», которое воспринимается как произведение русского героического эпоса.

На русскую поэзию тех лет оказывают мощное воздействие и западноевропейские литературы этого времени. Пейзажная лирика Томсона и Грея, «Ночные мысли» Юнга, поэмы Оссиана, германские и скандинавские мифы занимают в литературном сознании эпохи место в одном ряду с мифологией греков и римлян, с античным Олимпом.

При очень живой отзывчивости на все новое, Державин, кого бы ни переводил - Горация или Анакреонта, кому бы ни следовал - Юнгу или Оссиану, всегда писал о своем и по-своему, всегда был верен своим собственным мыслям и чувствам. Поэтому нас не должны смущать слова Державина о том, что тот «особый путь», на который он вступил с 1779 года, был им найден в «подражании Горацию». Горадианство Державина - это лишь одна из форм его поэтического самоопределения. Державин был слишком крупной поэтической индивидуальностью, чтобы он мог опасаться потери своей самостоятельности от соприкосновения с иными поэтическими мирами.

Державин не был первым из русских поэтов, который обратился к творчеству Горация. Великого римского поэта, певца умеренности, сельских радостей и досугов, обличителя городской суеты и роскоши, переводили, «склоняя», приспосабливая к русским нравам, многие русские поэты, начиная с Кантемира и Тредиаковского.

В русской поэзии XVIII века был очень устойчивый интерес к творчеству древнеримского поэта Квинта Горация Флакка (65-8 гг. до н. э.). Латинский язык и латинская литература входили обязательным элементом в тогдашнее образование, а для тех, кто латыни не знал или знал недостаточно хорошо, существовали многочисленные немецкие и французские переводы.

К тому времени, когда Державин определился как поэт, т. е. к концу 1770-х годов, на русском языке уже были превосходные переводы од, посланий и сатир Горация, сделанные Ломоносовым, Тредиаковским, Барковым, Поповским. Но все эти переводы не внесли чего-либо существенно нового в развитие русской поэзии.

В творчестве Державина и его друзей-поэтов, особенно В.В. Капниста, интерес к Горацию приобретает особый смысл. Гораций становится учителем жизни, в его поэзии Державин ищет идей и чувств, созвучных его собственным настроениям, его собственному жизнеощущению.

В лирике Горация русских поэтов привлекало многое. Стихотворения Горация всегда обращены к определенному адресату, лирическая тема развивается в них как монолог от имени авторского «я», при этом поэт чаще всего высказывает свои пожелания Или советы. Такая лирико-дидактическая форма с наибольшей полнотой и разнообразием позволяла Горацию изложить свою жизненную философию, которая вошла в общеевропейскую культурную традицию как «горацианская мудрость». Идеал безмятежного пользования жизнью получает у Горация свое классическое литературное выражение. В беге времени, в смене времен года, в увядании цветов и превратностях человеческой судьбы поэт видит напоминание о кратковременности жизни... Пиры, вино, любовь - этими утехами отнюдь не следует пренебрегать, но основа блаженной жизни в безмятежности духа, умеющего сохранить меру в благополучии и твердость в трудном положении, - вот что утверждал Гораций. Жажда богатств и стремление к почестям одинаково бесполезны... В «золотой середине», в сокращении желаний - источник счастья, и Гораций охотно рисует свою тихую жизнь в Сабинском поместье.

Для начальных горацианских опытов Державина характерно смещение лирико-философских рассуждений - о необходимости умерять страсти и не гоняться за излишним - и злободневно-сатирических намеков на некоторые обстоятельства тогдашней жизни поэта, его отношения с двором, с Екатериной II, с ее фаворитами. Так, например, стихотворение «На умеренность» (1792) начинается с рассуждения о правильном пути к благополучию, т. е. к счастью:

Благополучнее мы будем,
Коль не дерзнем в стремленье волн,
Ни в вихрь, робея, не принудим
Близ берега держать наш челн.
Завиден тот лишь состояньем,
Кто среднею стезей идет,
Ни благ не восхищен мечтаньем.
Ни тьмой не ужасали бед;
Умерен в хижине, чертоге,
Равен в покое и тревоге.

Собрать не алчет миллионов.
Не скалится на жирный стол;
Не требует ничьих поклонов
И не лощит ничей сам пол;
Не вьется в душу к нареку другу,
Не ловит таинств и не льстит;
Готов на труд и на услугу,
И добродетель токмо чтит.
Хотя и царь его ласкает,
Он носа вверх не поднимает.

Из этих двух строф первая довольно близка к тексту начала одной из од Горация, но уже вторая совершенно самостоятельна и ничего собственно горацианского в ней нет, как нет его в следующих строфах, где речь идет явно о современных, более того, злободневных событиях 1792 года, вплоть до французской революции, которой шел тогда четвертый год. Тот, кто «среднею стезей идет», довольствуется идеалом умеренности, по мнению Державина:

Себя и ближнего покоя,
Чтит бога, веру и царей;
Царств метафизикой не строя,
Смеется, зря на пузырей,
Летящих флотом к небу с грузом,
И вольным быть не мнит французом.

В позднейших своих «Объяснениях» Державин писал по поводу вышеприведенных стихов, что он здесь «шутит, что философы тогдашнего времени... воображая равенство и свободу, как пузыри возвышаются в своих мнениях, желая возлететь в горнее блаженство или иметь его на земле».

И следующие строки стихотворения полны намеков на придворные дела и отношения Державина. Здесь уже нет никакого сходства с Горацием, никаких намеков и ссылок на него.

Действительное и «согласное» пенье с Горацием появляется у Державина позднее, когда из его лирикофилософских стихов совершенно исчезают сатирикополитические намеки и уподобления.

Стихотворение «На ворожбу» (1798) представляет собой уже более близкий, чем «На умеренность», перевод оды Горация.

В текст своего стихотворения Державин не поместил ничего злободневного, ничего, что было бы связано с двором, с международными отношениями тех лет... Но при этом он выбросил и все, что имело отношение к римской жизни. У него нет обращения к Левконое, нет Юпитера и Тирренского моря, нет «процеживания вина». Несмотря, однако, на то, что в державинском стихотворении нет чего-либо имеющего отношение к злобе дня и событиям политической жизни России, оно все проникнуто духом иной, совсем неримской жизни, ему придан русский колорит самым его стилем, подбором слов и оборотов:

Так! Время злое быстротечно
Летит меж тем как говорим;
Щипли ж веселие сердечно
С тех роз, на кои мы глядим;
Красуйся дня сего благими,
Пей чашу радости теперь,
Не льстись горами золотыми
И будущему дню не верь.

А в стихотворении «Капнисту» (1797), также входящему в число «горацианских» стихотворений Державина, основная идея, так часто и разнообразно развивавшаяся в его вольных переводах или подражаниях Горацию, выражена с наибольшей полнотой:

Счастлив тот, у кого на стол,
Хоть не роскошный, но опрятный,
Родительские хлеб и соль
Поставлены, и сон приятный
Когда не отнят у кого
Ни страхом, ни стяжаньем подлым:
Кто малым может быть довольным,
Богаче Креза самого.

Так для чего ж в толь краткой жизни
Метаться нам туды, сюды,
В другие земли из отчизны
Скакать от скук или беды,
И чуждым солнцем согреваться?
От пепелища удаляться,
От родины своей, кто мнит, -
Тот самого себя бежит.

Заботы наши и беды
Везде последуют за нами,
На кораблях чрез волны, льды,
И конницы за тороками.»

Поэзия довольства жизнью в кругу семьи, вне забот и тревог истории, поэзия независимости и покоя, проникнутая у Державина, употребляя выражение Белинского, «сословным принципом», пафосом русского дворянского быта, впервые опоэтизированного Державиным, получила свое дальнейшее развитие у Пушкина, а после него в русской прозе, от романов Тургенева до рассказов Бунина. В этом, пожалуй, непреходящее историческое значение горацианской и «средней стези» Державина. При этом очень интересно наблюдать, как некоторые державинские образы повторяются иногда у Пушкина - и при этом меняют свой смысл.

У Державина в стихотворении «Похвала сельской жизни» (1798) говорится:

Горшок горячих, добрых щей,
Копченой окорок под дымом;
Обсаженный семьей моей,
Средь коей сам я господином,
И тут-то вкусен мне обед!

Все это необыкновенно для додержавинской поэзии, «весомо и зримо»; это все приметы реального быта реальной дворянской усадьбы - и в этом заключалось одно из художественных открытий Державина, смело вводившего «низкий», как считали многие и в его время, быт в высокую поэзию философских мыслей, в мир прекрасного.

С этими стихами из «Похвалы сельской жизни» самым прямым образом связано известное место в «Путешествии Онегина», где говорится полемически об отказе Пушкина от тем и образов его романтической поры и переходе к другим темам, к другому пониманию задач поэзии:

Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью и в густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь - хозяйка,
Мои желания - покой,
Да щей горшок, да сам большой .

Пушкин утверждает здесь свое понимание прекрасного и свою убежденность в беспредельных возможностях реализма в искусстве.

У Пушкина довольство малым есть в то же время утверждение великих прав поэта и поэзии на изображение всех сфер жизни, любого ее уголка во имя правды искусства.

Одним из самых значительных «горацианских» произведений Державина была «Ода на смерть князя Мещерского». Она представляет собой яркий пример использования художественных образов, а также вставок, отдельных выражений Горация.

Поэзия домашних радостей и мирного семейного уклада русского барина средней руки возникает в творчестве Державина на основе традиций русского горацианства, с особенным интересом «склонявшего на наши нравы» второй эпод Горация.

Начало этой традиции положил Тредиаковский, в стихотворении «Строфы похвальные поселянскому житию» (1752), основательно русифицировавший бытовую обстановку и социальную окраску латинского первоисточника. У него появились и зима со снегами, и «избы», и псовая охота на волка и медведя, и «овин», и «гумно», и «светлица», и, наконец, совсем не римский обед:

Сытны токмо щи, ломть мягкий хлеба,
Молодой барашек иногда;
Все ж в дому, в чем вся его потреба,
В праздник пиво пьет, а квас всегда.

Державин обратился ко второму эподу Горация в 1798 году и тоже «соображал» его переделку «с русскими обычаями и нравами». В стилистике своего стихотворения Державин очень близок к Тредиаковскому, иногда даже воспроизводит его выражения и строки:

Державинская «Похвала сельской жизни» содержит еще больше примет русского быта, чем стихотворение Тредиаковского. Кроме указанных выше, здесь есть и «собственные волы», и «перечищенная» патока, и баран, «к Петрову дню блюденный», и «пирог, груздями сочиненный», а «ростовщик» Горация превращается у него в «откупшика».

Не меньшее, а, может быть, еще большее значение для развития всей русской поэзии 1780-1810-х годов, чем Гораций или Юнг, имел «древний шотландский поэт-бард Оссиан». В 1765 году шотландский литератор Д. Макферсон опубликовал «Сочинения Оссиана, сына Фингала», переведенные им с «гэльского» (шотландского) на английский язык. В предисловии к этому сборнику, написанном профессором Эдинбургского университета Блэром, Оссиан был объявлен Гомером северных народов, создателем эпических поэм, ничем не уступающих «Одиссее» и «Илиаде». В действительности никакого Оссиана не существовало, и автором его сочинений был сам Макферсон.

Поэмы Оссиана имели огромный общеевропейский успех. Оссиановская сентиментально-меланхолическая поэзия, элегические воспоминания о прошлом, величественные и угрюмые картины природы горной Шотландии, «открытые» впервые для литературного сознания эпохи, - все это сделало Оссиана одним из самых сильных вдохновителей поэзии европейского предромантизма. И Державина не могли не поразить в поэмах Оссиана шумящие водопады, пенистые горные потоки, шум прибоя, ветер, свистящий в степных просторах, туманы на вершинах гор, луна, которая смотрит сквозь туман или сквозь ночные тучи...

В оде «На взятие Измаила» (1790) Державин соединил русскую одическую традицию, приемы изображения битв, разработанные Ломоносовым и Петровым, с образами поэзии Оссиана. Из Оссиана взял он «мрачную, страшную тишину» в начале штурма, которая совсем не вяжется с канонадой из трехсот орудий; из Оссиана пришли в русское войско и «бард» «древний», «исступленный», с которым сравнивается священник, идущий перед русскими солдатами, и тень воина, и сравнение «щита» с «полным месяцем»:

Уже в Эвксине с полунощи
Меж вод и звезд лежит туман,
Под ним плывут дремучи рощи;
Средь них как гор отломок льдян
Иль мужа пека тень седая
Сидит, очами озирая:
Как полный месяц щит его ...

Такой же «муж седой» появляется в «Водопаде» (1791) и произносит там монолог, выражающий основную идею оды; в этой оде пейзаж также принимает оссиановский колорит, предвосхищая ночные пейзажи Жуковского:

Волнистой облака грядой
Тихонько мимо пробегали,
Из коих, трепетна, бледна,
Проглядывала вниз луна.

Многие пейзажи «Водопада» навеяны Державину «Песнями древних бардов»:

Оссиановский «маскарад» мы видим и в стихах Державина, посвященных войнам, в частности походам Суворова. Так, в оде «На переход Альпийских гор» (1799) Державин вспоминает Оссиана как своего вдохновителя:

Но что? не дух ли Оссиана,
Певца туманов и морей,
Мне кажет под луной Морана ,
Как шел он на царя царей?

В другой оде того же времени («На победы в Италии», 1799) Державин с полной убежденностью в правомерности своих действий упоминает и Оссиана, и скандинавскую мифологию, и фантастические предания о Рюрике. Для него это все порождение одной общей северной («оссианической») культуры; все это для него «варяго-росское баснословие», т. е. мифология Севера вообще. Поэтому уже в первой строфе этого стихотворения оссиановские «дубы» и «арфы» соседствуют с Валькирией («Валкой»), о которой в объяснениях Державина даются такие сведения: «Древние северные народы, или Варяго-Руссы, возвещали войну и собирались на оную по ударению во щит. А Валками назывались у них военные девы или музы»:

Ударь во сребряный, священный,
Далеко-звонкий, Валка! щит,
Да гром твой, эхом повторенный,
В жилище бардов восшумит.
Встают. - Сто арф звучат струнами,
Пред ними сто дубов горят,
От чаши круговой зарями
Седые чела в тьме блестят.

Далее появляется типичный оссиановский воин (он в третьей строфе оказывается Рюриком), который «белых волн туманом покрыт по персям, по плечам». Он «пленяется певцами, поющими его дела», - имеется в виду баснословное «взятие Парижа», осуществленное варягами под предводительством Рюрика.

Значение державинского оссианизма не только в использовании мотивов северной поэзии, но и в стремлении воспроизвести ее стиль. Так, о певцах, прославляющих Рюрика, Державин говорит в «оссиановском» стиле:

Смотря, как блещет битв лучами Сквозь тьму времен его хвала.

Лучи битв - сложная метафора, но Державин не просто включает этот образ в «вое стихотворение, он связывает эти «лучи битв» с контрастной им по смыслу «тьмой времен». Глагол блещет получает одновременно и конкретное и переносное значение (блещет... лучами и блещет... хвала), а все вместе создает представление о чем-то очень древнем, диком и первобытном в своей мощи, не совсем понятном современникам Державина, но все же таком, где «что-то слышится родное». Именно это ощущение родства с миром «варяго-росской», первобытной, но" мощной в своем диком величии поэзии позволяет Державину использовать ее образность для обрисовки современного героя - Суворова:

«Се мой, - гласит он, - воевода!
Воспитанный в огнях, во льдах,
Вождь бурь полночного народа,
Девятый вал в морских волнах,
Звезда, прешедша мира тропы...»

В оде «На взятие Варшавы» (1794) оссиановские мотивы соседствуют с русским былинным стилем:

Ступит на горы, - горы трещат,
Ляжет на воды, - воды кипят,
Граду коснется, - град упадает,
Башни рукою за облак кидает.

В середине 1790-х годов Державин чувствует потребность подвести итоги своей поэтической работы, определить свое место в ряду русских поэтов. Одно за другим он пишет стихотворения, в которых эта тема занимает главное место: «К лире» (1794), «Мой истукан» (1794), «Соловей» (1795), «Памятник» (1795).

В стихотворении «Мой истукан» Державин говорит о разных видах посмертной славы и способах ее приобретения:

Легко злом мир греметь заставить,
До Герострата только шаг;
Но трудно доблестью прославить
И воцарить себя в сердцах...

Утверждая истинную славу великих деятелей русской истории - Петра Великого, Пожарского, Минина, Филарета, Долгорукого, Державин не находит у себя таких же прав на посмертную славу:

Достойны вы! - Но мне ли права
Желать - быть с вами на ряду?
Что обо мне расскажет слава,
Коль я безвестну жизнь веду?
Не спас от гибели я царства,
Царей на трон не возводил,
Не стер терпением коварства,
Богатств моих не приносил
На жертву, в подкрепленье трона,
И защитить не мог закона.

И все же, перебрав и перечислив все, чего он не совершил великого, припомнив все то немногое, что удалось ему сделать на своих служебных постах, Державин находит такую свою заслугу, которая может оправдать существование его бюста в ряду замечательных деятелей России:

Но если дел и не имею,
За что б кумир мне посвятить,
В достоинство вменить я смею,
Что знал достоинствы я чтить,
Что мог изобразить Фелицу,
Небесну благость во плоти.
Что пел я россов ту царицу,
Какой другой нам не найти
Ни днесь, ни впредь в пространстве мира, -
Хвались моя, хвались тем, лира!

Итак, право Державина на бюст, и шире - на бессмертие определяется, по его глубокому и непоколебимому убеждению, тем поэтическим образом Екатерины, который он создал. В «Памятнике» (1795) это выражено с еще большей силой:

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить.

«Добродетели Фелицы» и «истина», высказанная «царям» - так в предельно лаконичной форме выразил Державин свое отношение к собственным литературным заслугам. Созданный им образ Фелицы Державин считал воплощением своих идеальных представлений о том, каким должен быть царь, человек на троне. В отличие от других русских одических поэтов, Державин в «Фелице» поставил государственную деятельность Екатерины II в прямую зависимость от ее человеческих качеств, «добродетелей», как он писал в «Памятнике». Отсутствие этих «добродетелей» превращает любого деятеля - не только царя, но и самого мелкого чиновника - в раба собственных страстей; из служителя общей пользы он превращается в низкого корыстолюбца. Об этих нарушениях законов нравственности, где бы они ни происходили, писал Державин в своих стихах, направленных против тиранов и вельмож, эту свою позицию «ревности» к общественному благу он имел в виду, когда писал об «истине», «с улыбкой» - т. е. в шуточно-сатирических одах - высказанной им «царям».

Державин видел новизну своей общественной, а следовательно, и литературной позиции в этом сочетании серьезного и смешного («забавного»), идеального и сатирического, в уменье облечь высокие мысли («истины») в комическую форму.

В представлении современников и потомков Державин остался певцом «екатерининского века», времени наиболее пышного блеска, действительного могущества дворянской России XVIII века. Его гордость «Фелицей» была законной и естественной, равно как и представление о себе как поэте-глашатае «истины». Но в сознании необходимости подвести итоги у Державина сказалось и ощущение перемен в собственном творчестве. Именно с середины 1790-х годов Державин возвращается к темам и образам своих стихов второй половины 1770-х годов, дорабатывает и печатает некоторые из них («Пламиде», «Нине», «Пени», «Разлука») вместе с новыми вещами в своем сборнике «Анакреонтические песни» (1804). То, что когда-то рассматривалось им только как забава, становится на рубеже двух столетий последним словом литературы, выражением идей нового времени. И если в «Памятнике» (1795) Державин писал о служении «истине» и о «добродетелях Фелицы», о своих философско-религиозных стихах («в сердечной простоте беседовать о боге»), то в стихотворении «Лебедь» (1804), Державин иначе определяет сущность своей поэзии. Вместо гражданственно-политической, государственной проблематики, вместо поучения царям («истину царям с улыбкой говорить») появляется Державин - поэт гуманности, поэт домашних радостей и мирных увеселений частной жизни:

Вот тот летит, что, строя лиру,
Языком сердца говорил
И, проповедуя мир миру,
Себя всех счастьем веселил .

Державин продолжал писать оды до конца своей жизни, он не пропустил ни одного сколько-нибудь значительного события в политической жизни России, но все это уже было поэтически холодно, лишено внутренней энергии его од 1780-х годов, сводилось к самоповторению.

Поэтических достижений с середины 1790-х годов Державин добивается в других жанрах. Вместо прежнего представления о мире, в котором действуют законы разума и нравственности, мир в представлении поэта разделился на две, резко разграниченные сферы. Мир политики, мир истории, мир русской торжественной оды Ломоносова, Петрова, Державина отделился в его сознании и творчестве от мира частных человеческих интересов, от повседневного хода домашней жизни, от интимных чувств, радостей и горестей.

Человек отделился от гражданина, и единственная сила, которая может связать между собой «историю» и частную жизнь, гражданское общество и человека с его личными интересами, - это красота. Рождение красоты вносит мир и согласие в жизнь людей и самих богов, пересказывает Державин античный миф:

        ...и Красота
Вмиг из волн морских родилась.
А взглянула лишь она,
Тотчас буря укротилась И настала тишина...
Боги молча удивлялись,
На красу разинув рот,
И согласно в том признались:
Мир и брани - от красот .
      («Рождение красоты», 1797)

Чувство красоты, способность ее воспринимать - эстетическое чувство, как сказали бы мы сегодня, - становится для Державина основной мерой, с которой он теперь подходит к людям. Он убежден, что служение общему благу есть следствие развитого эстетического чувства.

Державин писал в стихотворении «Любителю художеств» (1791):

Боги взор свой отвращают
От не любящего муз,
Фурии ему влагают
В сердце черство грубый вкус,
Жажду злата и сребра,
Враг он общего добра
. . . . . . . . . . . . . . . ..
Напротив того, взирают
Боги на любимца муз;
Сердце нежное влагают
И изящный нежный вкус;
Всем душа его щедра,
Друг он общего добра!

Эти мысли стали необыкновенно важны для Державина именно в 1790-е годы. В стихотворении «К лире» (1794) он снова говорит о «железном веке» и жажде богатства, которая вытеснила любовь к прекрасному:

Ныне железные ль веки?
Тверже ль кремней человеки?
Сами не знаясь с тобой,
Свет не пленяют игрой,
    Чужды красот доброгласья.
Доблестью чужды пленяться,
К злату, к сребру лишь стремятся,
Помнят себя лишь одних;
Слезы не трогают их,
    Вопли сердец не доходят...

Перемещение творческих интересов поэта из области государственно-политической в сферу частной жизни вызвало жанровые перемены в державинской поэзии. Державин пишет теперь небольшие по объему стихотворения.

Единство ломоносовской оды - единство тематическое: избранная поэтом тема-понятие (свет, радость, красота) проходит через всю оду от начала до конца и придает стройность ее конструкции и логически оправдывает самые, казалось бы, неожиданные взлеты поэтического «восторга».

Державин пытался следовать ломоносовскому тематическому построению и в конце века. Так, ода «На смерть князя Мещерского» скрепляется повторением в каждой строфе слова «смерть» (являющегося одновременно и основной философской темой), или производных от него, или близких по смыслу:

Уже зубами смерть скрежещет..
Глотает царства алчна смерть ...
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть , родимся.
Вез жалости все смерть разит...
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает;
Приходит смерть к нему, как тать,
И жизнь внезапу похищает.
Увы! где меньше страха нам,
Там может смерть постичь скорее...
Оставил ты сей жизни брег,
К брегам ты мертвых удалился...
Где стол бы яств, там гроб стоит;

Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит...
Смерть , трепет естества и страх!..
Сей день, иль завтра умереть ,
Перфильев! должно нам конечно,
Почто ж терзаться и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?

Основной образ-понятие оды («смерть») находится в сложном отношении с контрастным ему образом - понятием «вечность»:

Как в море льются быстры воды,
Так в вечность льются дни и годы...
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает...
Подите счастьи прочь, возможны,
Вы все временны здесь и ложны:
Я в дверях вечности стою.

Но уже в оде «На смерть князя Мещерского» Державин связывает между собой соседние строфы повторением одного слова, с которого начинаются перечисляемые «мысли» и образы. Строфа шестая и седьмая связываются между собой повторением образа смотрящей смерти:

Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит ...

Глядит на всех - и на царей,
Кому в державу тесны миры;
Глядит на пышных богачей,
Что в злате и сребре кумиры;
Глядит на прелесть и красы,
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны -
И точит лезвие косы.

Таким же способом связаны между собой строфы восьмая и девятая:

Едва часы протечь успели,
Хаоса в бездну улетели,
И весь, как сон, прошел твой век .

Как сон , как сладкая мечта,
Исчезла и моя уж младость...

Такая междустрофическая связь раздвигала рамки периода за пределы одной строфы, создавала надстрофическое единство, увеличивая объем тех словесных масс, из которых строилось одическое здание.

Этот способ синтаксического объединения двух соседних строф стал широко применяться Державиным. Так, в оде «На коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского» этот прием проведен через все произведение:

Несправедливые дороги
В храм вечной славы не ведут . (13)
Ведут не в храм - на место лобно
Они содетелей неправд... (14)
И истина вовек сияет;
Она едина составляет
Всех добродетелей зерно . (21)
Зерно бессмертия и корень
Величия, доброт венец ... (22)

Однако так можно было соединить только две соседние строфы, а Державину нужно было связать воедино большие словесные группы, и он объединяет несколько строф с помощью анафорического начала, повторяющегося в трех, четырех, - а в «Водопаде» даже в семи - строфах подряд. В оде «На счастие» (1789) анафорическое начало подчеркивает одновременность целого ряда событий европейской политической жизни с тем, что вершит Екатерина II, благоразумие и мудрость которой Державин восхваляет, высмеивая ее европейских коллег на кронах. Вся ода написана как обращение к богу счастья, которому поэт жалуется на свое печальное положение, и иронически рисует всеобщую путаницу и неразбериху. Единое начало («В те дни...») объединяет строфы четвертую - тринадцатую, т. е. 90 строк, но объединение это имеет чисто внешний, формальный, а не «содержательный» смысл. Для Державина важна только одновременность событий, поэтому он не просто перечисляет (в шуточном изложении) различные политические конфликты и происшествия 1789 года, но и в пределах одной строфы соединяет самые разнородные по характеру, смыслу и значению факты:

В те дни людского просвещенья,
Как нет кикиморов явленья.
Как ты лишь всем чудотворишь:
Девиц и дам магнизируешь,
Из камней золото варишь,
В глаза патриотизма плюешь,
Катаешь кубарем весь мир;
Как резвости твоей примеров
Полна земля вся кавалеров,
И целый свет стал бригадир.

О чем только ни говорится в этой строфе! Здесь упоминается увлечение гипнозом, который в XVIII веке называли «животным магнетизмом», масонские поиски философского камня, с помощью которого рассчитывали превращать металлы в золото, щедрая раздача Екатериной II Владимирского, ордена, частое производство в бригадирский чин - события, так сказать, местного, петербургского значения - и рядом с этими бюрократически-придворными делами и сплетнями строка - «в глаза патриотизму плюешь», значение которой выходит за рамки местных новостей и, очевидно, касается каких-то нам сейчас не совсем понятных международных отношений России.

Державин сопоставляет явления только потому, что они существуют одновременно, а не на логике развития определенной темы или сочетания двух тем, как это делал Ломоносов.

«На счастие» - одна из тех «шуточных» од, в которых Державин позволил себе еще большую свободу в выборе фактов и выражений, чем в «Фелице» или «Решемысле» (1783), и, чтобы оправдать эту свободу тона, в первой публикации было дано объяснение: «...писано на маслянице» (а в рукописи стояло, «когда и сам автор был под хмельком»). Этим примечанием Державин как бы «оправдывался» перед читателями за отступления от канонического типа похвальной оды, которые он сделал в оде «На счастие», превратив ее, по верному определению Г.А. Гуковского, в некое подобие политического фельетона в стихах. Это «оправдание» Державина - явное свидетельство того, что представление о жанровой природе оды у него было очень точное и что те отступления, которые он делал, эстетически ощущались только на фоне этого представления об устойчивой форме похвальной оды. Поэтому не удивительно, что почти в одно время с «шуточной» одой «На счастие» Державин пишет вполне «серьезные» оды «Изображение Фелицы» и «На взятие Измаила», в которых, особенно в последней, он близок к ломоносовской одической манере.

В больших одах Державина, таких, как «Водопад», «Изображение Фелицы», «На взятие Измаила», «На коварство...», со всей наглядностью виден отход Державина от ломоносовской идеи высокого слога - «равного подбора слов», как определял этот стилистический принцип Ломоносова Державин.

Высокая культура стилистического отбора, созданная Ломоносовым и усвоенная всеми поэтами русского классицизма, стала нарушаться в главном поэтическом жанре - оде уже у Петрова. Слог его од перенасыщен теми «ветхими» церковнославянскими словами, от употребления которых Ломоносов решительно предостерегал.

Державин же стал смело вводить в оду слова и обороты из того стиля, который Ломоносов называл «подлым» (т, е. низким, простым), - слова и обороты из просторечия, до него употреблявшиеся только в басне или ирои-комической поэме. В оде «На смерть князя Мещерского» бледна смерть на всех глядит - сочетание, невозможное ни у Ломоносова, ни у «самых смелых» поэтов 1770-х годов.

«Мурза», от имени которого ведется все изложение в «Фелице», употребляет слова и выражения, до этой оды имевшие доступ только в поэзию комическую, в такие жанры, как басня или ирои-комическая поэма:

А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью...
То вдруг, прельщайся нарядом,
Скачу к портному по кафтан...
Я под качелями гуляю;
В шинки пить меду заезжаю...
Имея шапку набекрене,
Лечу на резвом бегуне...
Иль, сидя дома, я прокажу,
Играю в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой;
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся...

Державину, привыкшему в обширных одах свободно распоряжаться большими словесными массами (в «Водопаде» больше строк, чем в пушкинском «Медном всаднике»), нелегко было вернуться к малым стихотворным жанрам.

Характерны уже их названия - «Гостю» (1795), «Другу» (1795) - которые сами по себе вводят в иную, но одическую сферу жизни.

Стихотворение «Другу» состоит из трех восьмистрочных строф. Каждая строфа - одно законченное предложение. Периоды не простираются на несколько строф, как это бывало в одах.

Пойдем севодни благовонный
Мы черпать воздух, друг мой! в сад,
Где вязы светлы, сосны темны
Густыми купами стоят;
Который с милыми друзьями,
С подругами сердец своих
Садили мы, растили сами;
Уж ныне тень приятна в них.

Пусть Даша статна, черноока
И круглолицая, своим
Взмахнув челом, там у потока,
А белокурая живым
Нам Лиза, как зефир, порханьем
Пропляшут вместе козачка,
И нектар с пламенным сверканьем
Их розова подаст рука.

Мы, сидя там в тени древесной,
За здравье выпьем всех людей:
Сперва за женский пол прелестный,
За искренних своих друзей;
Потом за тех, кто нам злодеи:
С одними нам приятно быть;
Другие же, как скрыты змеи,
Нас учат осторожно жить.

То небольшое стиховое пространство, которым теперь стал располагать Державин (иные из его стихотворений «сократились» до шестнадцати, восьми и даже четырех строк), потребовало другого отношения к поэтическому слову. Вернее, только теперь перед Державиным встала проблема слова.

В тесных пределах малого стихотворения каждое слово, каждый оттенок смысла, каждое новое соотношение слов или значений, каждая форма логико-синтаксических связей приобрели неизмеримо большую важность, чем это было с отдельно взятым словом в одах, где в больших словесных массах слово как бы терялось, растворялось в общей стихии лирического вдохновения. Державин очень хорошо понял разницу между «одой» и «песней», под которой он понимал малые лирические жанры: «Песня держится всегда одного прямого направления, а ода извивчиво удаляется к околичным и побочным идеям. Песня изъясняет одну какую-либо страсть, а ода перелетает и к другим. Песня имеет слог простой, тонкий, тихий, сладкий, легкий, чистый, а ода - смелый, громкий, возвышенный, цветущий, блестящий и не столько иногда обработанный... Песня сколько возможно удаляет от себя картины и витийство, а ода, напротив того, украшается ими. Песня чувство, а ода жар... Песня во всяком куплете содержит полный смысл и окончательные периоды; а в оде нередко летит мысль не токмо в соседственные, но и в последующие строфы».

Причудливый, инверсированный порядок слов более заметен в малых по размеру произведениях, чем в одах:

Приди, мой благодетель давний,
Творец чрез двадцать лет добра!
      («Приглашение к обеду», 1795)

И все же в этих малых по числу строк стихотворениях, несмотря на частые несоответствия между жанром и стилем, Державин сумел выразить по-своему преклонение перед красотой в искусстве и в жизни, неподдельное восхищение молодостью и живостью «красавиц», соединенное с добродушной иронией над своей старостью. Этот пафос воспевания любви и красоты был воспринят от Державина несколькими поколениями поэтов. Батюшков и молодой Пушкин многим обязаны любовной лирике Державина.

Примечания

Торока - ремешки позади седла.

Эвксин, Понт Эвксинский - Черное море.

Моран - герой поэм Оссиана.

Лики - хор певцов.

В жизни и творчестве замечательного русского поэта Гаврилы Романовича Державина, в его своеобразном, резко очерченном характере как в зеркале отразилась полная противоречий эпоха XVIII века. Державин - решительный и смелый, всегда прямой, независимый в суждениях, с развитым чувством собственного достоинства - часто вызывал сильное недовольство со стороны своих начальников. Пробыв несколько лет на гражданской службе, поэт был вынужден выйти в отставку.

В эти нелегкие годы литературное дарование поэта достигло наивысшего расцвета. Его стихотворения, хотя и без имени автора, появлялись в журналах и стали обращать на себя внимание читателей. Но слава пришла к Державину только в 1783 году, после появления его знаменитой, обращенной к Екатерине Великой, оды «Фелица» (лат. «счастье»).

Во время создания «Фелицы» Державин знал императрицу лишь по слухам и искренне верил, что она такая, какой старалась себя показать, - просвещенная мать Отечества. Именно так Екатерина изображена в его оде. Но произведение вместе с прославлением царицы обличает окружающих ее надменных, корыстных и ленивых вельмож.

Как и все писатели XVIII века, Державин был представителем классической школы, но могучему таланту поэта было тесно в рамках строгих правил этого направления. Поэтому Державин соединил в «Фелице» оду и сатиру - два различных стихотворения, и создал оду-сатиру, что стало настоящим литературным переворотом. Высокая поэзия оды становилась проще и приближалась к жизни. Ода «Фелица» - гражданская ода. Все гражданские оды Державин адресовал лицам, наделенным большой политической властью: монархам, вельможам. Их пафос не только хвалебный, но и обличительный, поэтому некоторые из них В. Г. Белинский назвал сатирическими. «Фелица» посвящена Екатерине II и продолжает традицию ломоносовских похвальных од, но резко отличается от них новым толкованием образа просвещенного монарха. Ода проникнута внутренним единством мысли. Олицетворяя в себе современное общество, поэт изящно хвалит Фелицу, сравнивая с ней себя и изображая свои пороки. Образу просвещенного монарха противопоставляется собирательный образ порочного мурзы, полушутя-полусерьезно автор говорит о заслугах Фелицы,

весело смеется над самим собой. В оде, по словам Гоголя, происходит «соединение слов самых высоких с самыми низкими».

Новизна этой оды заключается в том, что образ Фелицы разноплановый. Фелица - одновременно просвещенная монархиня и частное лицо. Так, например, автор изображает частную жизнь царицы, ее привычки и особенности характера:

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом...

Показывает конкретные дела правительницы, ее покровительство торговле и промышленности, она - бог, который многое позволил своему народу: «в чужие области скакать», «сребра и золота искать», «лесорубить», «и ткать, и прясть, и шить», «развязывая ум и руки». С одной стороны, Фелица «просвещает нравы», с другой - на поэзию, к которой благоволит, смотрит как на «летом вкусный лимонад». Екатерина-писательница стремится развивать литературу в духе охранительных идей.

Державин конкретно и выразительно противопоставляет современное ему царствование предшествующему:

Там с именем Фелицы можно

В строке описку поскоблить...

Но похвала самой императрице соединяется с сатирой на ее приближенных. Мурза Державина - это сам поэт, откровенный и иногда лукавый, со многими характерными чертами настоящих екатерининских вельмож. В стихотворении Державина во всей полноте и противоречиях раскрывается образ его современника - естественного человека, с его взлетами и падениями.

Поэт К. И. Костров писал, что «парящая» ода уже не доставляет эстетического удовольствия, и считал, что «простота» стиля Державина заслуживает особого внимания. Сам автор тоже осознавал новизну «Фелицы» и относил ее к «такого рода сочинению, какого на нашем языке еще не бывало».

Екатерина, польщенная одой Державина, вернула его на службу, но поэт, во время личного общения с императрицей убедившийся, что слишком идеализировал ее образ в «Фелице», отказался писать ей хвалебные стихи и стал осуждать ее окружение. В человеке Державин больше всего ценил величие гражданского и патриотического подвига и своими обличительными произведениями снискал славу одного из родоначальников гражданской поэзии. Историческая же заслуга Державина состоит во введении им в русскую поэзию «обыкновенного поэтического слова».

Гаврила Романович Державин - один из крупных поэтов XVIII в., последний представитель русского классицизма в литературе. Его творчество абсолютно противоречиво. Выявляя потенциалы классицизма, Державин наряду с этим разбивал его, проторяя путь романтической...

1. Новое!

   В истории русской литературы восемнадцатого века Гаври­ил Романович Державин занимает особое место. Знаменитый критик девятнадцатого столетия Виссарион Гри­горьевич Белинский назвал стихи Державина поэтической лето­писью царствования Екатерины Великой....

Творчество Державина глубоко противоречиво. Раскрывая возможности классицизма, он в то же время разрушал его, прокладывая путь романтической и реалистической поэзии. Поэтическое творчество Державина обширно и в основном представлено одами, среди которых...

Ломоносов был предтечею Державина; а Державин - отец русских поэтов... В. Г. Белинский Среди моих сверстников не встретишь людей, которые зачитывались бы поэзией Гавриила Державина. Тем не менее каждый школьник знает о его особой роли в русской литературе....

В СЕРДЕЧНОЙ ПРОСТОТЕ

Я поэт, написавший и издавший несколько книг. Мое творчество разносторонне представлено на сайте. Например, «Хроники пасмурной Терры» (книга стихов), «История русской литературы (90-е годы XX века)» , «О, солнце моё!» (книга стихов), и еще книги - и в стихах, и в прозе ...
Но сейчас я хочу сказать несколько слов о совсем другом русском поэте. Он жил во второй половине XVIII века, еще до Пушкина. Я вырастал когда-то на его стихах. Звали его Гавриил Державин.

В 1795 году Державин написал стихотворение «Памятник» и в нем предрек, что будет славен, «доколь славянов род вселенна будет чтить». Интересно, какие три основные свои поэтические заслуги Державин перечисляет в подтверждение того, что все будет именно так:

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.

Тогда еще жива была его «Фелица» - Екатерина II. Потому трудно удивляться, что в этом кратком стихотворном перечне на первом месте упоминается написанное поэтом о своем времени, о державе, успехи которой он - может быть, слишком прямо - связывал именно с государственными распоряжениями, державной волей и безошибочным политическим инстинктом царицы. Тем более можно эту «первостепенность» понять, вспомнив, что это царица во многом пособила Державину как литератору-профессионалу (после оды «Фелица» сорокалетний поэт, ранее мало кому известный, сразу стал всероссийской знаменитостью). Да и по служебной лестнице он был сразу высоко вознесен - Екатерина дважды делала его губернатором (впрочем, державинская простодушная прямота оба раза приводила его на административной стезе к столкновениям с различными лихоимцами, к наветам клеветников и в конце концов к катастрофе).

Надо оговориться, что саму «Фелицу» поэт славил не так уж и много (оды «Фелица, «Благодарность Фелице», «Видение Мурзы», «Изображение Фелицы» - вот почти и все! Славил он державу, успехам которой так радовался. Тут надо перечислять многие (наиболее художественно весомые) «потемкинские» и «суворовские» его оды вроде «Осени во время осады Очакова или «На взятие Измаила». Уже в XIХвеке, то есть несколькими десятками лет спустя, друг Пушкина поэт князь Петр Андреевич Вяземский напишет:
«Ломоносов, Петров, Державин были бардами народа, почти всегда стоявшего под ружьем, народа, праздновавшего победы или готовившегося к ним. <...> Сию поэзию так сказать, официальную, должно приписывать не столько характеру их, сколько характеру эпох, в которые они жили»

Оды Ломоносова - это преимущественно более ранняя эпоха, время императрицы Елизаветы Петровны. Зато поэзия Василия Петровича Петрова (сына московского священника), скромного друга всесильного Потемкина, - творчество талантливейшего державинского предшественника на стезе гражданской поэзии екатерининского времени. (Василий Петров, впоследствии искусственно «забытый», в XX веке толком не переиздававшийся, заслуживает отдельного обстоятельного о себе разговора). Оды Петрова и Державина, где художественно осмысливается противоборство христианства и ислама (в то время облекшееся в форму войн России с Турцией) в литературном отношении суть высшие образцы русской оды.

Второе, что ставит себе в заслугу сам Державин - то, что он дерзнул «в сердечной простоте беседовать о Боге». Давайте запомним такое его признание - «в сердечной простоте»... Духовные оды поэт сочинял всю жизнь, явно испытывая в этом неотступную творческую потребность. Переизданные недавно, эти оды Державина составили целый томик (Г. Р. Державин. Духовные оды. М., «Ключ», 1993). И знаменитая ода «Бог», и еще ряд од в отношении художественном - несомненно, очень сильные произведения. Напрашивается, правда, вопрос: не вторгся ли ими поэт в ту высшую сферу, обращаясь к которой, лучше избегать всякого личного умствования - в том числе и художественно-поэтического. Известно, что люди Церкви по-разному относились к Державину.

Наш православный подвижник, Задонский затворник Георгий (Машурин) в одном из своих писем 1827 года рассказывает: «Я повторяю стихи благомыслящих, которые, здраво рассуждая о временных вещах, сознают и пишут, как что видят и находят в разуме своем. Державин пишет:

Что нам в золоте с чинами?
На что многого желать?
И покрытого крестами
Будет в гробе червь терзать.
Все увянет, все истлеет,
И злодей во мрак пойдет.
В мире все конец имеет,
И в чреду свою пройдет.
Так всегда одно за другим течет и погружается в бездну судеб Всевышнего!»

Помимо высокой оценки «благо­мыслящего» Державина, в собственных своих духовных стихах затворник Георгий (имевший несомненное, хотя, может быть, литературно неровное дарование) по стилю приближается к державинской традиции. Вот его «Молитва негра»:

Будь благ ко мне, о Вечный Боже
Я здесь минутный гость - я раб!
Ты Бесконечен - я ничтожен;
Всесилен Ты - я нищ и слаб!
Напомним, как звучит державинская ода «Бог»:
Твое созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!

Легко ощутить, как перекликаются интонации обоих произведений. С другой стороны, такой духовный писатель, как святитель Игнатий (Брянчанинов), однажды высказал:
«Мне очень не нравятся сочинения: «Ода Бог», преложения псалмов все, начиная с преложения Симеона Полоцкого, преложения из Иова Ломоносова, все поэтические сочинения, заимствованные из Священного Писания и религии, написанные писателями светскими. Под именем светского разумею не того, кто одет во фрак, но кто водится мудрованием и духом мира. ‹...› По мне, уже лучше прочитать, с целью литературною, «Вадима", «Кавказского пленника", «Переход через Рейн": там светские поэты говорят о своем - и в своем роде прекрасно, удовлетворительно».
Подразумеваются «Кавказский пленник» А С Пушкина, «Переход через Рейн» К. Н Батюшкова и, вероятно, «Вадим Новгородский» державинского современника Я. Б. Княжнина (или «Последний сын вольности» М. Ю. Лермонтова).

Строгость суждения святителя Игнатия понятна. Но факт, что художественное творчество человеческого духа во все времена неотступно тянется к религиозным те­мам. И в русской литературе редки примеры того, когда (как, к сожалению, в некоторых поздних сочинениях Л. Н. Толстого) это тяготение содержит в себе осознанное намерение высказать какую-то заведомую ересь. Русская литература XVIII века стала бы намного беднее без полных стихотворных переложений Псалтири В. К. Тредиаковского и А. П Сумарокова, а поэзия XIX столетия - без религиозных раздумий Ф. И. Тютчева или А. С. Хомякова. Автору статьи уже приходилось высказывать на страницах «Православной Москвы» (№6, 1996) мнение, что художник, пишущий на религиозную тему, по самой природе человеческой неизбежно будет невольно смешивать правильные мысли и мысли неправильные - возможна лишь разная пропорция тех и других, как худшая, так и лучшая.

Нет сомнения, что и Державину довелось выслушать по поводу своих духовных од немало справедливых замечаний - тем более, что он общался с деятелями Православной Церкви, а с митрополитом Евгением (Болховитиновым) даже общался чисто дружески и посвятил ему свое известное стихотворное послание «Евгению. Жизнь званская» (описав свой личный быт в имении на Волхове). Но как поэт он всегда искренен - пишет, как «сердце скажет».
Деятельная натура Державина не давала ему ограничиваться словами - он не только умел «истину царям с улыбкой говорить», но и при всякой возможности всю жизнь пытался бороться за правое дело («Богов певец Не будет никогда подлец»). Александр I, на заре своего царствования пробовавший опереться на некоторых известных общественных деятелей, назначил Державина министром юстиции. Однако тот стал служить (по собственным словам царя) «очень уж ревностно» - в частности, вступил в борьбу с винными откупщиками, которые, используя недочеты в законодательстве, буквально закабаляли население (особенно в южных и западных губерниях).

Уйдя в отставку, бывший министр стал жить то в своем петербургском доме, то в Званке. Любил заботиться о литературной молодежи; о знакомстве с ним рассказали, например, автор «Семейной хроники» С. Т. Аксаков и известный мемуарист С. П. Жихарев.

Державин, родившийся 3 июля 1743 года, прожил до 8 июля (ст. ст.) 1816 года, был свидетелем французского нашествия и изгнания французов народом в 1812 году - событий, о которых рассказал в своих юношески горячих стихах.

Глубоко православный человек, Державин конечно же, знал каково значение архистратига, имя которого он носит, в деле спасения человечества. Это знание подкрепляло и воодушевляло его самого в его правдивых, честных писаниях и его смелых делах.

EXEGI & NON EXEGI MONUMENTUM
(Державин)

Не памятник - сосна поутру рано.
Зима в России вечно с колдовством:
на хвойной ветке - яблоко румяно.
(Не яблоко, снегирь кровь с молоком!)

Воздвиг ли, не воздвиг - увидят позже.
Но злые ненавидят здесь и там.
Иди, как перст указывает Божий.
А слух пускай петляет по пятам.

Их ненавистью славен ты, пророче!
До сердцевины ты уже проник,
что за ветра на Русь наносят порчу,
и что плетет всяк чуждый в ней язык.

Да, ты дерзнул в премерзкую годину
Отечество невыгодно любить.
Ты выбрал острый край, не середину.
Ты выбрал делать, а не говорить.

А православно слово - тоже дело:
на зов твой не безмолвствует народ.
Бродите ж, слава и пиит, отдельно!
Мороз гудет, с сосны снегирь поет!..

Юрий Минералов

Дальше идут ссылки на страницу с моими стихами из четырех ранее опубликованных сборников, а также на "исторические композиции" (документальные повести) о двух забытых героях Отечественной войны 1812 года - о генералах М. А. Мамонове и М. Ф. Орлове ("Капитуляция Парижа" и "Князь Мономах...").
Подчеркиваю: там, как и в других своих исторических композициях, я описал только подлинные факты. Но жизнь этих двух людей - словно из увлекательного исторического романа. Да, реальность бывает поинтереснее литературы...

А нажав на баннер ниже, попадете на мой основной сайт.

Державин до конца своих дней будет носить почетный мундир избранного собеседника царицы, ведущего с ней разговор «в забавном русском слоге», допущенного в число тех, кому позволено «с улыбкой» открывать власти «истину». В прославленном «Памятнике», написанном в год смерти Екатерины, в 1796-м, поэт, в ретроспекции, подводя итоги своим стихотворным опытам Екатерининской эпохи, заявит с почти терминологической ясностью:

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить {496} .

Комментируя эти строки, Л.В. Пумпянский справедливо указал на важность двух рядов слов: «что» и «как» {497} . Между тем Державин дал достаточно серьезное объяснение своим стихам; за кажущейся нетерминологичностью дефиниций стояла выверенная политическая и литературная установка: «Автор из всех российских писателей был первый, который в простом забавном легком слоге писал лирическия песни и шутя прославлял императрицу, чем и стал известен» {498} .

«Что» в его одах 1780-х годов всегда было сфокусировано на Екатерине. При этом отношения «поэт - царь» заменяются условной корреляцией «татарский Мурза» - «киргиз-кайсацкая Царица». Державин продолжил развивать тот же сюжет в последующих своих сочинениях. «Татарский Мурза» превращается в своего рода «сказовую» маску, а реальный сюжет отношений с императрицей смешивается с выдуманным. «Быль» и «небыль» соединяются в сюжете, циклизующем сочинения поэта этого периода. Мурза подчеркивает интимность своих отношений с Фелицей, которая является к нему в дом, «тайно» шлет подарки, а он, в свою очередь, поет ей свои «татарски песни», преодолевая козни и наветы недоброжелателей - «из-под спуду» («Видение Мурзы»), Такой подход к изображению императрицы осмысляется как нелицемерный, а стиль описания - как «простой». В «Благодарности Фелице» 1783 года Державин заметит:

Когда тебе в нелицемерном

Угодна слоге простота,

Внемли… {499}

Дело было не только в игровом развертывании образовавшегося сюжета, но и в подчеркивании «окраинных» ассоциаций, сигнализировавших об имперском контексте разговора с царем {500} . С другой стороны, значимой была и постоянная апелляция Державина к татарским корням: в посвятительном стихотворении «Монархиня!», поднесенном Екатерине вместе с рукописью тома стихов 6 ноября 1795 года, поэт доведет свою генеалогию до славного Багрима, родоначальника нескольких дворянских фамилий, приехавшего из Золотой Орды служить великому князю Василию Темному («Забудется во мне последний род Багрима» {501}). Генеалогия повышала статус диалога, позволяла «татарскому Мурзе» говорить с царем от лица «представителя дворянства», издавна привыкшего служить власти. За похвалами Фелице вставала, таким образом, санкция дворянского класса.

Дифирамбы императрице преподносятся Державиным как слова «истины», «правды», о которой он «дерзает» говорить - вопреки подозрениям в лести и со стороны вельмож, и со стороны самого объекта прославления. Поэт берет на себя смелость «прочитывать» в логике политических деяний императрицы стратегию блага и счастья. Это почти «тайное» знание он адресует не современникам, а потомкам. Не случайно между «Фелицей» и «Памятником» было написано «Видение Мурзы»(напечатанное лишь в 1791 году, но активно читавшееся в литературных кругах), где поэт декларировал:

Но, венценосна добродетель!

Не лесть я пел и не мечты,

А то, чему весь мир свидетель:

Твой дела суть красоты.

Я пел, пою и петь их буду,

И в шутках правду возвещу;

Татарски песни из-под спуду,

Как луч, потомству сообщу {502} .

Новый подход Державина, определившего «истину» как «заслуги» императрицы, был подхвачен авторами «Собеседника». Таково было стихотворное послание М.В. Сушковой, озаглавленное в подражание Державину «Письмо китайца к Татарскому Мурзе, живущему по делам своим в Петербурге». «М.С.», «покорная услужница». живущая в Москве, одновременно подражала самой Екатерине и игривой анонимностью тона, и созданием литературной маски (в предисловии «М. С.» сообщает, что «была в Китае, нашла эту бумагу»:

С конца земли, в другом творимое мы знаем;

В Пекине, о Мурза, стихи твои читаем,

И истину любя, согласно говорим:

На троне Северном Конфуция мы зрим.

Уже лет с двадесят гласит повсюду слава,

Величество души, премудрость, кротость нрава,

Благотворительны законы и дела,

Которыми себя толико вознесла,

Пример земных Владык, полночных стран Царица,

И днесь тобой, Мурза, воспетая Фелица {503} .

«Собеседник» культивирует подобный тип «эпистолярной оды», содержащей отсылки к «Фелице» Державина. Анонимный автор пишет в своем послании «К другу моему ***»:

Мурза в стихах своих к Фелице

Одну лишь истинну писал,

Не льстя премудрой сей Царице,

Что сделала она, сказал -

И звуки правды раздалися,

И нежны слезы полилися

У всех из радостных очей.

Желал бы я Мурзе подобно

Дела Фелицы описать

И так, как он, в стихах свободно

Мои все чувствия сказать… {504}

Когда Державин писал о своих заслугах в «Памятнике» («И истину царям с улыбкой говорить»), он опирался на созданную им самим и одобренную в кругу «Собеседника» традицию. В данном случае «истина» отнюдь не значила «горькую истину», которую поэт осмеливался высказывать власти (как многократно интерпретировалась эта сентенция в критике). Это был риторический ход, в котором «истина» означала «высокую оценку деятельности» («что»), а дефиниция «с улыбкой» определяла «как», то есть «забавно», «шутливо», в новом духе, пришедшем на смену старой, «лобовой», серьезно-велеречивой комплиментарности (Петров, Рубан).

В позднейшем «Разсуждении о лирической поэзии, или Ободе» Державин дал своего рода ключ к пониманию своей одической стратегии, проиллюстрировав фрагментом из «Фелицы» описание того типа оды, который он определял как «смешенной». Державин писал: «В ней одной Стихотворец может говорить обо всем. - Похваляя героя, прославлять Бога; описывая природу, проповедывать нравоучение и проч. Разность предметов производит разнообразие и рождает изобилие, оказывает остроту ума как молнию, от одного края неба до другого мгновенно устремляющуюся, что возбуждает удивление; но только тут весьма нужно здравомыслие, или логика. Поелику ж в таковых смешенных одах удобно помещаются похвалы иносказательные и намеками, которыя, подобно тонкому благоуханию или тихой гармонии, издалече со стороны приносимый, увеселяют более сердца чувствительныя и благородныя, нежели близкое и грубое громогласие, или густый фимиама дым, прямо в лице куримый, то они и нравятся лучше людям, вкус имеющим. Внезапное же совокупление всех далеких и близких лучей, или околичностей, к одной точке есть верх искусства. Оно-то, потрясая душу, называется изящным или высоким» {505} .

Этот ретроспективный взгляд на собственную оду высвечивает поэтическую стратегию Державина и позволяет корректнее ответить на вопросы, поставленные Пумпянским, - прежде всего на вопрос «как». Поэт говорит об ориентации «Фелицы» на людей «со вкусом», которые в намеках и иносказаниях расшифруют объект «похвалы», а изощренный - аллегорический - тип повествования, соединяющий разнородные предметы, «увеселяет» и показывает «остроту» автора. Умение «забавно» курить фимиам - таково достоинство оды, по определению поэта. Именно так поняли смысл и содержание оды «Фелица» современники Державина.

Рождение нового канона не прошло незамеченным для современников. Практически каждый номер «Собеседника» содержал отсылки к знаменитой оде. Автор восьми похвальных од Екатерине Ермил Костров выступил на страницах «Собеседника» с пространным посланием к Державину, своего рода номинацией поэта па первое место в русской поэзии. В «Письме к творцу оды, сочиненной в похвалу Фелицы, царевне киргиз-кайсаикой» Костров декларировал:

Ты, видно, Пинда на вершине

И в злачной чистых муз долине

Дорожки все насквозь и улицы прошел;

И чтоб царевну столь прославить.

Утешить, веселить, забавить,

Путь непротоптанный и новый ты обрел {506} .

Костров, как он сам пишет, выражает мнение утонченных читателей, с наслаждением принимающих новые конфигурации оды и не могущих остановиться от ее многократного перечитывания -

Чтоб вновь забавным в ней игрушкам не внимать {507} .

На страницах «Собеседника» Козодавлев, выражая мнение своих высоких патронов, призывал Державина повторить опыт удачного прославления Екатерины. В том же журнале он печатает «Письмо к татарскому Мурзе, сочинившему “Оду к премудрой Фелице”», где настойчиво призывает поэта:

К забаве добрых душ стихами ты пиши

Дела преславныя и мудрым царицы.

Которую мы чтим под именем Фелицы {508} .

В письме к Гримму от 16 августа 1783 года Екатерина описывала литературные установки журнала «Собеседника», также используя модное словечко «забавный» («amusant»): «Что касается NB и примечаний, надо вам знать, что четыре месяца тому назад в Петербурге стал выходить журнал, в котором встречаются уморительные NB и примечания; вообще этот журнал ералаш из презабавных вещей. Я его снабдила также описанием первоначальной истории России; журналом достаточно довольны. NB это я говорю из скромности, поскольку он, как кажется, имеет полный успех» {509} .

Слово «забавы» становится синонимом литературного творчества нового направления. Позднее, в 1786 году, в связи с появлением комедий Екатерины Богданович будет уже уверенно декларировать принципы новой литературной стратегии, находя их образец в сочинениях самой монархини. В «Стихах к сочинителю новых русских комедий» он напишет:

Отечество любя,

Являть ему пути спокойства, щастья, славы;

Смягчая грозные и грубые уставы,

Приятность с пользою мешать в свои забавы,

Забавами желать людские править нравы,

Другим желанием людей не оскорбя,

Не суть ли то дела достойные Тебя? {510}

Через несколько лет, в поэме «Добромысл» Богданович будет указывать на «забавнейших творцов» как на целую плеяду поэтов; обращаясь к Екатерине, он будет писать:

Желаешь, наконец, чтоб «Душеньки» писатель,

Старинных вымыслов простой повествователь.

Вступил в широкий путь забавнейших творцов… {511}

«Забавные игрушки», «забавный слог» означали тем не менее более, нежели отказ от одического «парения» или умения давать шутливые характеристики вельможам, хотя этим в первую очередь и понравился Державин.

Что же такое «забавный слог» Державина? Прежде всего это была стилистическая революция но отношению к теории «трех штилей»: Державин осмелился писать оду «средним» стилем, допускающим смешение всех речевых пластов и обыгрывающим само это смешение («макаронический» стиль, по определению Б.А. Успенского {512}). Важно было и то, что в таком «макароническом» стиле не соблюдалась корреляция между «высоким» (трон) и «низким» (курение табака сонным вельможей) объектами описания. Понижение стиля на один этаж в высоком жанре было колоссальным сдвигом в форме, взаимосвязанным со сдвигом в содержании. Космология оды была разрушена, и вместо макрокосмического пространства русский император оказался в пространстве микрокосмическом - за письменным столом, за стаканом лимонада, за простым обедом.

С другой стороны, «низкий» быт переставал восприниматься как низкий и недостойный высокого жанра. Происходило возвышение объекта описания, осознание обычных мирских занятий как достойных высокого жанра оды. Эта двойная деструкция одического канона отнюдь не десакрализировала власть. Напротив, система одической сакрализации засветилась обновленными семантическими планами.

Как тонко подметил В.Ф. Ходасевич, Екатерина в «Фелице» увидела себя «прекрасной, добродетельной, мудрой» не в идеализированной, высокой одической традиции - такой она себя уже не воспринимала, но «и прекрасной, и мудрой, и добродетельной в пределах, человеку доступных» {513} . Державин идентифицировал императрицу с тем идеально просвещенным человеком эпохи, которого хотела культивировать (в том числе и посредством «Собеседника») сама власть.

| |