Сергей ЕсенинГой ты, Русь моя родная (сборник). «На лазоревые ткани…»

© Есенин, С.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Радуница (1916)

Русь

Микола

1

В шапке облачного скола,
В лапоточках, словно тень,
Ходит милостник Микола
Мимо сел и деревень.
На плечах его котомка,
Стягловица в две тесьмы,
Он идет, поет негромко
Иорданские псалмы.
Злые скорби, злое горе
Даль холодная впила;
Загораются, как зори,
В синем небе купола.
Наклонивши лик свой кроткий,
Дремлет ряд плакучих ив,
И, как шелковые четки,
Веток бисерный извив.
Ходит ласковый угодник,
Пот елейный льет с лица:
«Ой ты, лес мой, хороводник,
Прибаюкай пришлеца».

2

Заневестилася кругом
Роща елей и берез.
По кустам зеленым лугом
Льнут охлопья синих рос.
Тучка тенью расколола
Зеленистый косогор…
Умывается Микола
Белой пеной из озер.
Под березкою-невестой,
За сухим посошником,
Утирается берестой,
Словно мягким рушником.
И идет стопой неспешной
По селеньям, пустырям:
«Я, жилец страны нездешней,
Прохожу к монастырям».
Высоко стоит злотравье,
Спорынья кадит туман:
«Помолюсь схожу за здравье
Православных христиан».

3

Ходит странник по дорогам,
Где зовут его в беде,
И с земли гуторит с Богом
В белой туче-бороде.
Говорит Господь с престола,
Приоткрыв окно за рай:
«О мой верный раб, Микола,
Обойди ты русский край.
Защити там в черных бедах
Скорбью вытерзанный люд.
Помолись с ним о победах
И за нищий их уют».
Ходит странник по трактирам,
Говорит, завидя сход:
«Я пришел к вам, братья, с миром –
Исцелить печаль забот.
Ваши души к подорожью
Тянет с посохом сума.
Собирайте милость Божью
Спелой рожью в закрома».

4

Горек запах черной гари,
Осень рощи подожгла.
Собирает странник тварей,
Кормит просом с подола.
«Ой, прощайте, белы птахи,
Прячьтесь, звери, в терему.
Темный бор, – щекочут свахи, –
Сватай девицу-зиму».
«Всем есть место, всем есть логов,
Открывай, земля, им грудь!
Я – слуга давнишний Богов, –
В Божий терем правлю путь».
Звонкий мрамор белых лестниц
Протянулся в райский сад;
Словно космища кудесниц,
Звезды в яблонях висят.
На престоле светит зорче
В алых ризах кроткий Спас;
«Миколае-чудотворче,
Помолись ему за нас».
5
Кроют зори райский терем,
У окошка Божья Мать
Голубей сзывает к дверям
Рожь зернистую клевать;
«Клюйте, ангельские птицы:
Колос – жизненный полет».
Ароматней медуницы
Пахнет жней веселых пот.
Кружевами лес украшен,
Ели словно купина.
По лощинам черных пашен –
Пряжа выснежного льна.
Засучивши с рожью полы,
Пахаря трясут лузгу,
В честь угодника Миколы
Сеют рожью на снегу.
И, как по траве окосья
В вечереющий покос,
На снегу звенят колосья
Под косницами берез.

«Пойду в скуфье смиренным иноком…»

Пойду в скуфье смиренным иноком
Иль белобрысым босяком –
Туда, где льется по равнинам
Березовое молоко.
Хочу концы земли измерить,
Доверясь призрачной звезде,
И в счастье ближнего поверить
В звенящей рожью борозде.
Рассвет рукой прохлады росной
Сшибает яблоки зари.
Сгребая сено на покосах,
Поют мне песни косари.
Глядя за кольца лычных прясел,
Я говорю с самим собой:
Счастлив, кто жизнь свою украсил
Бродяжной палкой и сумой.
Счастлив, кто в радости убогой,
Живя без друга и врага,
Пройдет проселочной дорогой,
Молясь на копны и стога.

Калики

Проходили калики деревнями,
Выпивали под окнами квасу;
У церквей пред затворами древними
Поклонялись Пречистому Спасу.
Пробиралися странники по полю,
Пели стих о сладчайшем Исусе.
Мимо клячи с поклажею топали,
Подпевали горластые гуси.
Ковыляли убогие по стаду,
Говорили страдальные речи:
«Все единому служим мы Господу,
Возлагая вериги на плечи».
Вынимали калики поспешливо
Для коров сбереженные крохи.
И кричали пастушки насмешливо:
«Девки, в пляску! Идут скоморохи!»

«Не ветры осыпают пущи…»

Не ветры осыпают пущи,
Не листопад златит холмы,
С голубизны незримой кущи
Струятся звездные псалмы.
Я вижу – в просиничном плате,
На легкокрылых облаках,
Идет возлюбленная Мати
С Пречистым Сыном на руках.
Она несет для мира снова
Распять воскресшего Христа:
«Ходи, мой сын, живи без крова,
Зорюй и полднюй у куста».
И в каждом страннике убогом
Я вызнавать пойду с тоской,
Не Помазуемый ли Богом
Стучит берестяной клюкой.
И может быть, пройду я мимо
И не замечу в тайный час,
Что в елях – крылья херувима,
А под пеньком – голодный Спас.

«Задымился вечер, дремлет кот на брусе…»

Задымился вечер, дремлет кот на брусе.
Кто-то помолился: «Господи Исусе».
Полыхают зори, курятся туманы,
Над резным окошком занавес багряный.
Вьются паутины с золотой повети.
Где-то мышь скребется в затворенной клети…
У лесной поляны – в свяслах копны хлеба,
Ели, словно копья, уперлися в небо.
Закадили дымом под росою рощи…
В сердце почивают тишина и мощи.

«Гой ты, Русь, моя родная…»

Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты – в ризах образа…
Не видать конца и края –
Только синь сосет глаза.
Как захожий богомолец,
Я смотрю твои поля.
А у низеньких околиц
Звонно чахнут тополя.
Пахнет яблоком и медом
По церквам твой кроткий Спас.
И гудит за корогодом
На лугах веселый пляс.
Побегу по мятой стежке
На приволь зеленых лех,
Мне навстречу, как сережки,
Прозвенит девичий смех.
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».

«По дороге идут богомолки…»

По дороге идут богомолки,
Под ногами полынь да комли.
Раздвигая щипульные колки,
На канавах звенят костыли.
Топчут лапти по полю кукольни,
Где-то ржанье и храп табуна,
И зовет их с большой колокольни
Гулкий звон, словно зык чугуна.
Отряхают старухи дулейки,
Вяжут девки косницы до пят.
Из подворья с высокой келейки
На платки их монахи глядят.
На вратах монастырские знаки;
«Упокою грядущих ко мне»,
А в саду разбрехались собаки,
Словно чуя воров на гумне.
Лижут сумерки золото солнца,
В дальних рощах аукает звон…
По тени от ветлы-веретенца
Богомолки идут на канон.

Поминки

Заслонили ветлы сиротливо
Косниками мертвые жилища.
Словно снег, белеется коливо –
На помин небесным птахам пища.
Тащат галки рис с могилок постный,
Вяжут нищие над сумками бечевки.
Причитают матери и крестны,
Голосят невесты и золовки.
По камням, над толстым слоем пыли,
Вьется хмель, запутанный и клейкий,
Длинный поп в худой епитрахили
Подбирает черные копейки.
Под черед за скромным подаяньем
Ищут странницы отпетую могилу.
И поет дьячок за поминаньем:
«Раб усопших, Господи, помилуй».

«Шел Господь пытать людей в любови…»

Шел Господь пытать людей в любови,
Выходил он нищим на кулижку.
Старый дед на пне сухом, в дуброве,
Жамкал деснами зачерствелую пышку.
Увидал дед нищего дорогой,
На тропинке, с клюшкою железной,
И подумал: «Вишь, какой убогой, –
Знать, от голода качается, болезный».
Подошел Господь, скрывая скорбь и муку:
Видно, мол, сердца их не разбудишь…
И сказал старик, протягивая руку:
«На, пожуй… маленько крепче будешь».

«Край любимый! Сердцу снятся…»

Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
По меже, на переметке,
Резеда и риза кашки
И вызванивают в четки
Ивы – кроткие монашки.
Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.

«Я странник убогий…»

Я странник убогий.
С вечерней звездой
Пою я о Боге
Касаткой степной.
На шелковом блюде
Опада осин,
Послухайте, люди,
Ухлюпы трясин.
Ширком в луговины,
Целуя сосну,
Поют быстровины
Про рай и весну.
Я странник убогий,
Молюсь в синеву.
На палой дороге
Ложуся в траву.
Покоюся сладко
Меж росновых бус.
На сердце лампадка,
А в сердце Исус.

В хате

Пахнет рыхлыми драченами;
У порога в дежке квас,
Над печурками точеными
Тараканы лезут в паз.
Вьется сажа над заслонкою,
В печке нитки попелиц,
А на лавке за солонкою –
Шелуха сырых яиц.
Мать с ухватами не сладится,
Нагибается низко,
Старый кот к махотке крадется
На парное молоко.
Квохчут куры беспокойные
Над оглоблями сохи,
На дворе обедню стройную
Запевают петухи.
А в окне на сени скатые,
От пугливой шумоты,
Из углов щенки кудлатые
Заползают в хомуты.

«Черная, потом пропахшая выть…»

Черная, потом пропахшая выть,
Как мне тебя не ласкать, не любить?
Выйду на озеро в синюю гать,
К сердцу вечерняя льнет благодать.
Серым веретьем стоят шалаши,
Глухо баюкают хлюпь камыши.
Красный костер окровил таганы,
В хворосте белые веки луны.
Тихо, на корточках, в пятнах зари
Слушают сказ старика косари.
Где-то вдали, на кукане реки,
Дремную песню поют рыбаки.
Оловом светится лужная голь…
Грустная песня, ты – русская боль.

Дед

Сухлым войлоком по стежкам
Разрыхлел в траве помет.
У гумен к репейным брошкам
Липнет муший хоровод.
Старый дед, согнувши спину,
Чистит вытоптанный ток
И подонную мякину
Загребает в уголок.
Щурясь к облачному глазу,
Подсекает он лопух,
Роет скрябкою по пазу
От дождей обходный круг.
Черепки в огне червонца.
Дед – как в жамковой слюде,
И играет зайчик солнца
В рыжеватой бороде.

«Топи да болота…»

Топи да болота,
Синий плат небес.
Хвойной позолотой
Вззвенивает лес.
Тенькает синица
Меж лесных кудрей,
Темным елям снится
Гомон косарей.
По лугу со скрипом
Тянется обоз –
Суховатой липой
Пахнет от колес.
Слухают ракиты
Посвист ветряной…
Край ты мой забытый,
Край ты мой родной!..

Маковые побаски

«Белая свитка и алый кушак…»

Белая свитка и алый кушак,

Громко звенит за селом хоровод,
Там она, там она песни поет.
Помню, как крикнула, шитая в сруб:
«Что же, красив ты, да сердцу не люб.
Кольца кудрей твоих ветрами жжет,
Гребень мой вострый другой бережет».
Знаю, чем чужд ей и чем я не мил:
Меньше плясал я и меньше всех пил.
Кротко я с грустью стоял у стены,
Все они пели и были пьяны.
Счастье его, что в нем меньше стыда,
В шею ей лезла его борода.
Свившись с ним в жгучее пляски кольцо,
Брызнула смехом она мне в лицо.
Белая свитка и алый кушак,
Рву я по грядкам зардевшийся мак.
Маком влюбленное сердце цветет,
Только не мне она песни поет.

«Матушка в Купальницу по лесу ходила…»

Матушка в Купальницу по лесу ходила,
Босая, с подтыками, по росе бродила.
Травы ворожбиные ноги ей кололи,
Плакала родимая в купырях от боли.
Не дознамо печени судорга схватила,
Охнула кормилица, тут и породила.
Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
Только не по совести счастье наготове,
Выбираю удалью и глаза и брови.
Как снежинка белая, в просини я таю
Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.

«Зашумели над затоном тростники…»

Зашумели над затоном тростники.
Плачет девушка-царевна у реки.
Погадала красна девица в семик.
Расплела волна венок из повилик.
Ах, не выйти в жены девушке весной,
Запугал ее приметами лесной:
На березке пообъедена кора, –
Выживают мыши девушку с двора.
Бьются кони, грозно машут головой, –
Ой, не любит черны косы домовой.
Запах ладана от рощи ели льют,
Звонки ветры панихидную поют.
Ходит девушка по бережку грустна,
Ткет ей саван нежнопенная волна.

«Троицыно утро, утренний канон…»

Тянется деревня с праздничного сна,
В благовесте ветра хмельная весна.
На резных окошках ленты и кусты.
Я пойду к обедне плакать на цветы.
Пойте в чаще, птахи, я вам подпою.
Похороним вместе молодость мою.
Троицыно утро, утренний канон,
В роще по березкам белый перезвон.

«Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…»

Выходи встречать к околице, красотка, жениха.
Васильками сердце светится, горит в нем бирюза.
Я играю на тальяночке про синие глаза.
То не зори в струях озера свой выткали узор,
Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул
за косогор.
Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.
Пусть послушает красавица прибаски жениха.

Подражанье песне

Ты поила коня из горстей в поводу,
Отражаясь, березы ломались в пруду.
Я смотрел из окошка на синий платок,
Кудри черные змейно трепал ветерок.
Мне хотелось в мерцании пенистых струй
С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.
Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня,
Унеслася ты вскачь, удилами звеня.
В пряже солнечных дней время выткало нить…
Мимо окон тебя понесли хоронить.
И под плач панихид, под кадильный канон,
Все мне чудился тихий раскованный звон.

«Выткался на озере алый свет зари…»

Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.
Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог.
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска веселая в алостях зари.

«Туча кружево в роще связала…»

Туча кружево в роще связала,
Закурился пахучий туман.
Еду грязной дорогой с вокзала
Вдалеке от родимых полян.
Лес застыл без печали и шума,
Виснет темь, как платок, за сосной.
Сердце гложет плакучая дума…
Ой, не весел ты, край мой родной.
Пригорюнились девушки-ели;
И поет мой ямщик на-умяк:
«Я умру на тюремной постели,
Похоронят меня кое-как».

«Дымом половодье…»

Дымом половодье
Зализало ил.
Желтые поводья
Месяц уронил.
Еду на баркасе,
Тычусь в берега.
Церквами у прясел
Рыжие стога.
Заунывным карком
В тишину болот
Черная глухарка
К всенощной зовет.
Роща синим мраком
Кроет голытьбу…
Помолюсь украдкой
За твою судьбу.

Девичник

Я надену красное монисто,
Сарафан запетлю синей рюшкой.
Позовите, девки, гармониста,
Попрощайтесь с ласковой подружкой.
Мой жених, угрюмый и ревнивый,
Не велит заглядывать на парней.
Буду петь я птахой сиротливой,
Вы ж пляшите дробней и угарней.
Как печальны девичьи потери,
Грустно жить оплаканной невесте.
Уведет жених меня за двери,
Будет спрашивать о девической чести.
Ах, подружки, стыдно и неловко:
Сердце робкое охватывает стужа.
Тяжело беседовать с золовкой,
Лучше жить несчастной, да без мужа.

«Сыплет черемуха снегом…»

Сыплет черемуха снегом,
Зелень в цвету и росе,
В поле, склоняясь к побегам,
Ходят грачи в полосе.
Никнут шелковые травы,
Пахнет смолистой сосной.
Ой вы, луга и дубравы, –
Я одурманен весной.
Радугой тайные вести
Светятся в душу мою.
Думаю я о невесте,
Только о ней лишь пою.
Сыпь ты, черемуха, снегом,
Пойте вы, птахи, в лесу.
По полю зыбистым бегом
Пеной я цвет разнесу.

«По селу тропинкой кривенькой…»

По селу тропинкой кривенькой
В летний вечер голубой
Рекрута ходили с ливенкой
Разухабистой гурьбой.
Распевали про любимые
Да последние деньки:
«Ты прощай, село родимое,
Темна роща и пеньки».
Зори пенились и таяли.
Все кричали, пяча грудь:
«До рекрутства горе маяли,
А теперь пора гульнуть».
Размахнув кудрями русыми,
В пляс пускались весело.
Девки брякали им бусами,
Зазывали за село.
Выходили парни бравые
За гуменные плетни,
А девчоночки лукавые
Убегали, – догони!
Над зелеными пригорками
Развевалися платки.
По полям, бредя с кошелками,
Улыбались старики.
По кустам, в траве над лыками,
Под пугливый возглас сов,
Им смеялась роща зыками
С переливом голосов.
По селу тропинкой кривенькой,
Ободравшись о пеньки,
Рекрута играли в ливенку
Про оста́льние деньки.

«Край ты мой заброшенный…»

Край ты мой заброшенный,
Край ты мой, пустырь.
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.
Избы забоченились,
А и всех-то пять.
Крыши их запенились
В заревую гать.
Под соломой-ризою
Выструги стропил,
Ветер плесень сизую
Солнцем окропил.
В окна бьют без промаха
Вороны крылом,
Как метель, черемуха
Машет рукавом.
Уж не сказ ли в прутнике
Жисть твоя и быль,
Что под вечер путнику
Нашептал ковыль?

«Я – пастух; мои палаты…»

Я – пастух; мои палаты –
Межи зыбистых полей,
По горам зеленым – скаты
С гарком гулких дупелей.
Вяжут кружево над лесом
В желтой пене облака.
В тихой дреме под навесом
Слышу шепот сосняка.
Светят зелено в сутёмы
Под росою тополя.
Я – пастух; мои хоромы –
В мягкой зелени поля.
Говорят со мной коровы
На кивливом языке,
Духовитые дубровы
Кличут ветками к реке.
Позабыв людское горе,
Сплю на вырублях сучья.
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья.

«На плетнях висят баранки…»

На плетнях висят баранки,
Хлебной брагой льет теплынь.
Солнца струганные дранки
Загораживают синь.
Балаганы, пни и колья,
Карусельный пересвист.
От вихлистого приволья
Гнутся травы, мнется лист,
Дробь копыт и хрип торговок,
Пьяный пах медовых сот.
Берегись, коли не ловок:
Вихорь пылью разметет.
За лещужною сурьмою –
Бабий крик, как поутру.
Не твоя ли шаль с каймою
Зеленеет на ветру?
Ой, удал и многосказен
Лад веселый на пыжну.
Запевай, как Стенька Разин
Утопил свою княжну.
Ты ли, Русь, тропой-дорогой
Разметала ал наряд?
Не суди молитвой строгой
Напоенный сердцем взгляд.

«Сторона ль моя, сторонка…»

Сторона ль моя, сторонка,
Горевая полоса.
Только лес, да посолонка,
Да заречная коса…
Чахнет старая церквушка,
В облака закинув крест.
И забольная кукушка
Не летит с печальных мест.
По тебе ль, моей сторонке,
В половодье каждый год
С подожочка и котомки
Богомольный льется пот.
Лица пыльны, загорелы,
Веки выглодала даль,
И впилась в худое тело
Спаса кроткого печаль.

«На лазоревые ткани…»

На лазоревые ткани
Пролил пальцы багрянец.
В темной роще, по поляне,
Плачет смехом бубенец.
Затуманились лощины,
Серебром покрылся мох.
Через прясла и овины
Кажет месяц белый рог.
По дороге лихо, бойко,
Развевая пенный пот,
Скачет бешеная тройка
На поселок в хоровод.
Смотрят девушки лукаво
На красавца сквозь плетень.
Парень бравый, кучерявый
Ломит шапку набекрень.
Ярче розовой рубахи
Зори вешние горят.
Позолоченные бляхи
С бубенцами говорят.

«Чую радуницу Божью…»

Чую радуницу Божью –
Не напрасно я живу,
Поклоняюсь придорожью,
Припадаю на траву.
Между сосен, между елок,
Меж берез кудрявых бус,
Под венком, в кольце иголок,
Мне мерещится Исус.
Он зовет меня в дубровы,
Как во царствие небес,
И горит в парче лиловой
Облаками крытый лес.
Голубиный дух от Бога,
Словно огненный язык,
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик.
Льется пламя в бездну зренья,
В сердце радость детских снов,
Я поверил от рожденья
В Богородицын покров.

Голубень (1918)

Голубень

Октоих

Гласом моим

Пожру Тя, Господи.

1

О родина, счастливый
И неисходный час!
Нет лучше, нет красивей
Твоих коровьих глаз.
Тебе, твоим туманам
И овцам на полях,
Несу, как сноп овсяный,
Я солнце на руках.
Святись преполовеньем
И Рождеством святись,
Чтоб жаждущие бдения
Извечьем напились.
Плечьми трясем мы небо,
Руками зыбим мрак
И в тощий колос хлеба
Вдыхаем звездный злак.
О Русь, о степь и ветры,
И ты, мой отчий дом!
На золотой повети
Гнездится вешний гром.
Овсом мы кормим бурю,
Молитвой поим дол,
И пашню голубую
Нам пашет разум-вол,
И ни единый камень,
Через пращу и лук,
Не подобьет над нами
Подъятье Божьих рук.

2

«О Дево
Мария! –
Поют небеса. –
На нивы златые
Пролей волоса.
Омой наши лица
Рукою земли.
С за-гор вереницей
Плывут корабли.
В них души усопших
И память веков.
О горе, кто ропщет,
Не снявши оков!
Кричащему в мраке
И бьющему лбом
Под тайные знаки
Мы врат не сомкнем.
Но сгибни, кто вышел
И узрел лишь миг!
Мы облачной крышей
Придавим слепых».

3

О Боже, Боже,
Ты ль
Качаешь землю в снах?
Созвездий светит пыль
На наших волосах.
Шумит небесный кедр
Через туман и ров,
И на долину бед
Спадают шишки слов.
Поют они о днях
Иных земель и вод,
Где на тугих ветвях
Кусал их лунный рот.
И шепчут про кусты
Непроходимых рощ,
Где пляшет, сняв порты,
Златоколенный дождь.

4

Осанна в вышних!
Холмы поют про рай.
И в том раю я вижу
Тебя, мой отчий край.
Под Маврикийским дубом
Сидит мой рыжий дед,
И светит его шуба
Горохом частых звезд.
И та кошачья шапка,
Что в праздник он носил,
Глядит, как месяц, зябко
На снег родных могил.
С холмов кричу я деду:
«О отче, отзовись…»
Но тихо дремлют кедры,
Обвесив сучья вниз.
Не долетает голос
В его далекий брег…
Но чу! Звенит, как колос,
С земли растущий снег:
«Восстань, прозри и вижди!
Неосказуем рок.
Кто все живит и зиждет –
Тот знает час и срок.
Вострубят Божьи клики
Огнем и бурей труб,
И облак желтоклыкий
Прокусит млечный пуп.
И вывалится чрево
Испепелить бразды…
Но тот, кто мыслил Девой,
Взойдет в корабль звезды».

«За темной прядью перелесиц…»

За темной прядью перелесиц,
В неколебимой синеве,
Ягненочек кудрявый – месяц
Гуляет в голубой траве.
В затихшем озере с осокой
Бодаются его рога, –
И кажется с тропы далекой –
Вода качает берега.
А степь под пологом зеленым
Кадит черемуховый дым
И за долинами по склонам
Свивает полымя над ним.
О сторона ковыльной пущи,
Ты сердцу ровностью близка,
Но и в твоей таится гуще
Солончаковая тоска.
И ты, как я, в печальной требе,
Забыв, кто друг тебе и враг,
О розовом тоскуешь небе
И голубиных облаках.
Но и тебе из синей шири
Пугливо кажет темнота
И кандалы твоей Сибири,
И горб Уральского хребта.

«В том краю, где желтая крапива…»

В том краю, где желтая крапива
И сухой плетень,
Приютились к вербам сиротливо
Избы деревень.
Там в полях, за синей гущей лога,
В зелени озер,
Пролегла песчаная дорога
До сибирских гор.
Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.
Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щек.
Много зла от радости в убийцах,
Их сердца просты,
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.
Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь.

Россия в книге Есенина "Радуница". Образы, картины, идеи. Самобытность таланта поэта, не однородность и противоречивость его лирического творчества. Фольклорные источники поэтики Есенина. Русская природа и быт деревни в стихотворениях "Радуницы". Особенности поэтического стиля. "Радуница" в современной ей поэзии.

1

Первая книга стихотворений Есенина "Радуница" вышла в свет в начале 1916 года. Она была издана в Петрограде М. В. Аверьяновым при близком участии Н. Клюева.

Книга подвела итог ранним стихотворным опытам Есенина. По своему составу она неоднородна и отражает не только различные идейно-творческие влияния, но и упорное стремление поэта обрести свой неповторимый голос. При всей неравноценности произведений "Радуница" тем не менее закрепила первый успех поэта, еще ярче продемонстрировала большой его талант, но, к сожалению, не внесла ясности в гражданские позиции автора. Свойственная раннему Есенину идейная неопределенность в полной мере сохранилась в этом сборнике, для которого, надо думать, он отобрал лучшие на его взгляд стихотворения * .

* (Ввиду того, что "Радуница" стала библиографической редкостью, а в современных изданиях Есенина составлявшие ее стихотворения рассыпаны среди других, мы перечислим их в том порядке, какой избрал сам поэт при издании книги. Это необходимо для того, чтобы подчеркнуть целостность восприятия поэта, с которой он желал предстать перед читателями, издавая свою первую книгу. "Радуница". Пг, 1916, изд. М. В. Аверьянова.

I. Русь

"Микола", "Инок", "Калики", "Не с бурным ветром тучи тают", "Задымился вечер, дремлет кот на брусе...", "Гой ты, Русь, моя родная...", "Богомолки", "Поминки", "Шел господь пытать людей в любови...", "Край родной! Поля как святцы...", "Улогий", "В хате", "Выть", "Дед", "Топи да болота...".

II. Маковые побаски

"Белая свитка и алый Кушак...", "Матушка в купальницу по лесу ходила...", "Кручина", "Троица", "Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха...", "Ты поила коня из горстей в поводу", "Выткался на озере алый свет зари...", "Туча кружево в роще связала...", "Дымом половодье", "Девичник", "Сыплет черемуха снегом...", "Рекруты", "Край ты мой заброшенный...", "Пастух", "Базар", "Сторона ль моя, сторонка", "Вечер", "Чую радуницу божью...".)

Первую часть "Радуницы" составили произведения, собранные под общим названием "Русь", вторую - произведения, озаглавленные "Маковые побаски". Отметим, кстати, что в книгу поэт не включил стихотворения, которые он посылал Грише Панфилову из Москвы, а также стихотворения "Тот поэт, врагов кто губит", "Кузнец" и лирическую сюиту "Русь", опубликованную в журнале "Северные записки" № 7-8 за 1915 год.

Что же касается сюиты "Русь", то в ее поэтическом стиле, образах, тональности много общего со стихотворениями, вошедшими в книгу.

Но если стихотворения, включенные в "Радуницу", были написаны до отъезда в Петроград (это утверждал и сам поэт см. V - 17), то над текстом сюиты "Русь" он продолжал работать и после того, когда книга была уже сдана в издательство Аверьянова.

Отметим также, что и "Марфу Посадницу" поэт не сдал в салонные журналы и не включил в "Радуницу", а предложил в горьковскую "Летопись". Запрещенная однажды поэма, если бы даже она вошла в книгу, не была бы принята кругами, в которых поэт хотел завоевать симпатии и страстно желаемую славу. Эту слабость, отмечаемую многими современниками * и самим поэтом, "лучше всех знавшим, что он талант", учитывали в салонах и всячески восхваляли именно ту его лирику, в которой отрыв от острых тем и идей современной поэту жизни был особенно заметным.

* (См., например, работы И. Розанова. )

Прислушиваясь к подобным похвалам, Есенин не включил в "Радуницу" стихотворения, содержавшие военные и иные социальные мотивы, а те произведения, которые вошли в нее, вполне устраивали и содержателей салонов, и учредителей придворного "Общества возрождения художественной Руси". В книге Есенина они находили блестящую художественную реализацию собственных воззрений на роль искусства. Перед их воображением рисовались яркие, сочные и колоритные картины той самой Руси, которую они стремились возродить и увековечить. Природный талант поэта, его глубокий лиризм, искренность и обнаженность утверждаемых им чувств, броскость и меткость многих поэтических образов выгодно отличали его поэзию от худосочного сочинительства символистов, словесных уродств футуристов, а отсутствие в ней опасных социальных мотивов делало ее желанной в чуждом народу и революции лагере. В этом мы видим одну из важных причин столь бурного и шумного успеха Есенина в салонных кругах.

2

Сборник стихов "Радуница" не однороден. Среди стихотворений, в которых чувствуется влияние христианских идей, исповедь смиренного инока, есть стихи, раскрывающие удивительные богатства русской природы, конкретные и правдивые картины быта дореволюционной деревни.

На первом плане в книге Русь богомольная, благостная, смиренная... Поэта привлекают темы и образы, связанные с религиозными верованиями и христианским бытом. В теплых и ласковых тонах рисует он своего "милостника Миколу", который "в лапоточках", с котомкой за плечами ходит мимо сел и деревень, "умывается пеной из озер" и молится "за здоровье православных христиан". И не только Микола печется об их здравии, сам господь бог твердо ему наказал "защитить там в черных бедах скорбью вытерзанный люд". Такой "общественно полезной деятельностью" занимается и божья мать. И этой божьей милостью освещено все стихотворение. "Загораются, как зори, в синем небе купола" - символ тесной и трогательной связи грешной земли с райскими кущами, где "на престоле светит зорче в алых ризах кроткий Спас". Тронутые божьей милостью пахари, "засучивши с рожью полы, трясут лузгу, в честь угодника Миколы сеют рожью на снегу".

Стихотворение "Микола" впитало в себя представления, возникшие на основе широко распространенного в рязанском крае культа Николая угодника, икона которого была перенесена в Зарайск из Корсуни в 1224 году. Но Есенин не ограничивается поэтизацией народных поверий, его "Микола" молится не только за "здравье православных", но и за победы.

Говорит господь с престола, Приоткрыв окно за рай: "О мой верный раб, Микола, Обойди ты русский край. Защити там в черных бедах Скорбью вытерзанный люд. Помолись с ним о победах И за нищий их уют". (I - 91)

В незначительной, и казалось бы затерянной среди других, строке поэт именем бога благословлял войну и ратовал за победу русского оружия. Без нажима, одним штришком, но такие штрихи не оставались незамеченными, в них содержалась позиция, и позиция эта сближала Есенина с именитой русской знатью, широко распахнувшей перед ним двери своих особняков. Там, в салонах для избранных, ждали именно таких стихотворений. Показательно в этом плане письмо редакции "Биржевые ведомости" к А. М. Ремизову: "Редакция "Биржевых ведомостей" очень просит Вас написать нам на завтра фельетон, в котором была бы изложена легенда о св. Николае ж отношении святого к ратному делу... Когда можно было бы прислать к Вам за Вашим фельетоном, который нам чрезвычайно необходим" * .

* (Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР. Архив Ремизова А. М., ф. 256, оп. 1, ед. хр. 30, стр. 7. )

Отношение Есенина "к ратному делу" нашло благожелательное для столичных литературных кругов выражение и в стихотворении "Рекруты". Крестьянские парни, которым завтра предстоит вступить в бессмысленную бойню, кричат, "пяча грудь": "До рекрутства горе маяли, а теперь пора гульнуть", они "в пляс пускались весело", а их веселье вызывает одобрительные улыбки у стариков, и этим праздничным настроением заражаются и "девчоночки лукавые", и окрестные рощи.

"Разухабистая гурьба рекрутов", провожающих свои последние вольные деньки, - не редкость в старой Рязанской губернии, но поэт не сумел оттенить трагический смысл этой картины.

Не могли остаться незамеченными и такие строки:

Счастлив, кто в радости убогой, Живя без друга и врага, Пройдет проселочной дорогой, Молясь на копны и стога. (I - 121)

В них тоже налицо позиция поэта, который не стремится выходить на беспокойный большак общественной жизни и уверяет читателя в том, что в его сердце "почивают тишина и мощи" * . Или в другом стихотворении: "На сердце лампадка, а в сердце Исус" ** .

* (Стихотворение "Задымился вечер, дремлет кот на брусе...". )

** (Стихотворение "Улогий". )

Подобных признаний немало разбросано по "Радунице". И тем не менее было бы неверно утверждать, что они свидетельствуют о глубокой религиозности поэта, В этом же сборнике есть и другие, не менее яркие оттенки, характеризующие ироническое и даже богохульное отношение поэта к религии * . Правда, они не столь резки, чтобы поссорить поэта со служителями и почитателями церкви, однако достаточно внушительны, чтобы почувствовать отсутствие у него глубокой религиозности. В стихотворении "Шел господь пытать людей в любови..." Есенин сравнил бога со старым дедом в невыгодном для всевышнего свете:

* (См. стихотворения: "Калики", "Шел господь пытать людей в любови...", "Гой ты, Русь, моя родная". )

Шел господь пытать людей в любови, Выходил он нищим на кулижку. Старый дед на пне сухом, в дуброве, Жамкал деснами зачерствелую пышку. Увидал дед нищего дорогой, На тропинке, с клюшкою железной, И подумал: "Вишь, какой убогой, - Знать, от голода качается, болезный". Подошел господь, скрывая скорбь и муку: Видно, мол, сердца их не разбудишь... И сказал старик, протягивая руку: "На, пожуй... маленько крепче будешь". (I - 122)

Простой крестьянин в своем отношении к нищему-богу оказался выше, чем бог о нем думал. И хотя здесь нет явно выраженного богохульства и господь-бог не уверен в своем подозрении, он лишь сомневается в гуманности простого люда, ирония все же чувствуется. Но и образ милосердного старика был близок столичным литературным кругам, и это снимало остроту иронии. В другом стихотворении "Гой ты, Русь, моя родная..." поэт противопоставляет Родину раю:

Если крикнет рать святая: "Кинь ты Русь, живи в раю!" Я скажу: "Не надо рая, Дайте родину мою". (I - 130)

Об этих строках немало написано в литературе. Редкий исследователь не цитировал их как пример беззаветной любви поэта к Родине, подчеркивалось также в них неприязненное его отношение к религии и пристрастие к земной жизни. Слов нет, такие мотивы содержатся в выписанных строках, и они заметнее, если строки эти брать оторванно от других. Но почему же они не вызвали сопротивления в христианствующих кругах и у цензуры? На это тоже были свои основания. Дело в том, что между противопоставляемой Есениным в этом стихотворении "родной Русью" и раем уж очень небольшая грань. "Захожему богомольцу" поэту видится идеальная Русь. Хаты в ней - "в ризах образа", своего рода святые лики, по деревням "пахнет яблоком и медом", "по церквам - кроткий Спас", "на лугах гудит веселый пляс" и звенит "девичий смех". Чем не рай? Сочный, земной без конца и края.

Нет, это стихотворение не могло вызвать неприязни у цензоров, несмотря на отказ поэта от небесного рая. Поэт отвергал рай небесный во имя создаваемого в стихотворении земного рая.

Отношение Есенина к Родине - вопрос большой и сложный, и мы ответим на него. Его не решить в рамках "Радуницы". Здесь же важно оттенить, чем расположил поэт к себе салонную публику в годы первых своих поэтических выступлений.

В значительно большей степени, чем это было раньше, использует Есенин в эти годы религиозные слова и образы, уподобляя жизнь природы церковному богослужению. Часто в таких уподоблениях пропадает сочность картины и в ней на первый план выступает не красота и свежесть природы, а несвойственная ей религиозность:

Троицыно утро, утренний канон, В роще по березкам белый перезвон. Тянется деревня с праздничного сна, В благовесте ветра хмельная весна. (I - 118) Край родной! Поля кап святцы. Рощи в венчиках иконных * . (I - 345)

* (Позже поэт переработал эти строки, и они стали иными. В "Радунице" же 1916 г. они напечатаны в таком виде. "Радуница", 1916, изд. М. В. Аверьянова, стр. 24. )

Щедрая дань религиозным мотивам, образам, словам - не единственная, хотя и прочная, основа сближения Есенина со столичной литературной средой, которая хотела видеть в нем собрата по перу. Позже С. Городецкий так откровенно оценил смысл этой общности: "Мы очень любили деревню, но на "тот свет" тоже поглядывали. Многие из нас думали тогда, что поэт должен искать соприкосновения с потусторонним миром в каждом своем образе. Словом, у нас была мистическая идеология символизма. Таким образом случилось, что голоса деревни слились с голосами интеллигенции. Это была свадьба деревни с поэтами, которые эту мистику исповедывали.

Придя из деревни в Петербург и принеся с собою свою деревенскую мистику, в литературном мире Есенин нашел полное подтверждение того, что он принес из деревни, и укрепился в этом.

А начинать-то надо бы от бытовых корней русской песни. Но мы не могли тогда помочь Есенину советом" * .

* (С. Городецкий. Памяти С. Есенина (речь на вечере памяти С. Есенина в ЦДР просвещения 21 февраля 1926 г.). В сб.: "Есенин", под ред. Е. Ф. Никитиной. М., 1926, стр. 43, 44. )

"Помощь", однако, оказана была, и она принесла поэзии Есенина немалый урон.

С. Городецкий утверждает, что он внушил поэту "эстетику рабской деревни, красоту тлена и безвыходного бунта" * .

* ("Новый мир", 1926, № 2. )

Эти внушения не пропали даром и укрепили в поэте свойственные ему с детства грустные и бунтарские настроения, которые проявились во всей полноте позже. В "Радунице" же, несмотря на чуждые влияния, отчетливо выраженные в ряде стихотворений, поэт не утратил связи с "бытовыми корнями русской песни" и близким русской классической поэзии пафосом земной жизни. Поэтому, обращая внимание на далекий прогрессивной национальной поэзии пафос религиозных и стилизаторских произведений Есенина, его творчество любого периода, в том числе и дореволюционного, нельзя отождествлять с модной в то время литературой упадка. В эти рамки поэзия Есенина не укладывается.

В книге имеется другой, резко отличающийся от первого ряд стихотворений, сближающих поэта с иными литературными кругами * .

* (Имеются в виду стихотворения: "В хате", "Выть", "Дед", "Топи да болота...", "Матушка в купальницу по лесу ходила...", "Туча кружево в роще связала...", "Выткался на озере алый свет зари...", "Дымом половодье зализало ил...", "Девичник", "Край ты мой заброшенный...", "Пастух", "Базар", "Сторона ль моя, сторонка..." )

Положительной особенностью этих стихотворений является не только почти полное отсутствие в них религиозных образов, мотивов, слов и ориентация на русскую национальную поэтику, глубокими корнями связанную с народным творчеством, но и реалистическое изображение некоторых сторон быта дореволюционной деревни, земной красоты родной природы. В свободных от дурных влияний и вызванных жизненными наблюдениями стихотворениях Есенина особенно ярко раскрывается его поэтический дар, духовная близость с трудовым крестьянством.

Черная, потом пропахшая выть! Как мне тебя не ласкать, не любить? Выйду на озеро в синюю гать, К сердцу вечерняя льнет благодать. Серым веретьем стоят шалаши, Глухо баюкают хлюпь камыши. Красный костер окровил таганы, В хворосте белые веки луны. Тихо, на корточках, в пятнах зари Слушают сказ старика косари. Где-то вдали, на кукане реки, Дремную песню поют рыбаки. Оловом светится лужная голь... Грустная песня, ты - русская боль. (I - 142)

Праздничной и богомольной Руси здесь как бы противопоставлена картина реальной жизни крестьянина. И поэту видятся уже не Спас и не божья мать, а собравшиеся после трудового дня вокруг костра косари, слышится сказ старика и откуда-то с затерявшегося островка реки - грустная песня рыбаков. И совсем в иные цвета окрашена нарисованная поэтом картина: "выть пропитана потом", "камыши глухо баюкают хлюпь", "костер окровил таганы", лужи светятся холодным и неживым оловянным светом. На этом невеселом фоне отдыхают накоротке до скорого летнего утра косари и рыбаки да слышится их грустная песня. Родной и любимый край представляется Есенину "забытым" и "заброшенным", окруженным "топями и болотами" (стихотворение "Топи да болота..."). Таким же грустным рисуется он в стихотворениях "Дымом половодье зализало ил...", "Туча кружево в роще связала...":

Туча кружево в роще связала, Закурился пахучий туман. Еду грязной дорогой с вокзала Вдалеке от родимых полян. Лес застыл без печали и шума, Виснет темь, как платок, за сосной. Сердце гложет плакучая дума... Ой, не весел ты, край мой родной. Пригорюнились девушки-ели, И поет мой ямщик на-умяк: "Я умру на тюремной постели, Похоронят меня кое-как". (I - 176)

Горестные раздумья поэта о печальной судьбе заброшенного и обездоленного, но горячо любимого им края нашли также выражение в стихотворениях "Край ты мой заброшенный...", "Сторона ль моя, сторонка...", в не вошедшем в "Радуницу" стихотворении "Заглушила засуха засевки" и некоторых других. Чувствуется боль за судьбу своего края, неудовлетворенность его неустроенностью, бедностью, заброшенностью.

Но грустные думы поэта не идут дальше, они обрываются, не переступая грань социального протеста, и он стремится заглушить их и с увлечением поэтизирует лучшие стороны деревенской жизни. Характерно стихотворение "Пастух". Нарисовав в нем прекрасную картину русской природы, где все радует: "межи зыбистых полей", "кружево облаков", "шепот сосняка в тихой дреме под навесом", "под росою тополя", "духовитые дубровы", приветливо зовущие ветками к реке, Есенин так заканчивает последнюю строфу:

Позабыв людское горе, Сплю на вырублях сучья. Я молюсь на алы зори, Причащаюсь у ручья. (I - 132)

Конечно, поэт, ищущий спасения от людского горя на лоне природы, - не идеал нашей сильной своей гражданственностью литературы, и эти строки - не самые яркие в есенинской поэзии, но они многое объясняют в его дореволюционном творчестве. В красоте и совершенстве природы, в ярких, броских и еле уловимых нюансах ее гармонии он искал и находил те драгоценные зерна поэзии, которые не шли ни в какое сравнение с убогой, искусственной и мертвящей "красотой", сопутствующей религиозной обрядовости, и которых он не видел тогда в социальной жизни. Каждый раз, когда поэт задумывался о судьбе своего края, у него получалась грустная песня, и в ней содержалась надежда на то, что его талант, так ярко искрящийся в пейзажной лирике, обретет громкий социальный голос. Это роднило поэта с демократическим лагерем русской литературы и вызывало к нему интерес у А. М. Горького.

Как и зарисовки природы, есенинские картины быта русской дореволюционной деревни поражают своей достоверностью, безукоризненной точностью деталей * . Отделка строф такова, что из них ничего нельзя выделить: каждая их строка - существенный штрих целого. Выбросишь строку - и он пропадет, и целостность картины нарушится.

* (Стихотворения: "В хате", "Дед", "Девичник", "Базар", "Богомолки", "Поминки". )

Особенно спаяны строки стихотворения "В хате":

Пахнет рыхлыми драченами; У порога в дежке квас, Над печурками точеными Тараканы лезут в паз. Вьется сажа над заслонкою, В печке нитки попелиц, Л на лавке за солонкою - Шелуха сырых яиц. Мать с ухватами не сладится, Нагибается низко, Старый кот к махотке крадется На парное молоко. Квохчут куры беспокойные Над оглоблями сохи, На дворе обедню стройную Запевают петухи. А в окне на сени скатые, От пугливой шумоты, Из углов щенки кудлатые Заползают в хомуты. (I - 125, 126)

Близкое знакомство с жизнью деревни, знание ее быта, в обстановке которого протекало детство поэта и который ему приходилось наблюдать и в зрелом возрасте, помогли создать уже ко времени выхода первой книги не только ряд стихотворений, противостоявших упадочнической литературе, но и громко заявить о своей способности к реалистическому творчеству в лирической сюите "Русь".

3

Тесно связанная с бытовой лирикой, лирическая сюита "Русь", как и "Радуница", подводит итог художественным исканиям раннего Есенина, впитывает и развивает наиболее сильные стороны его творчества и полнее, чем любое другое из его стихотворений этого периода, обнажает особенности его восприятия Родины. Написанная с большим чувством, "Русь" содержит в себе отчетливо очерченные эстетические и общественные позиции автора. Есенин долго работал над поэмой. Первые строки, вошедшие в нее, находим в стихотворении "Богатырский посвист" (1914).

"Богатырский посвист" (1914 год) Грянул гром. Чашка неба расколота. Разорвалися тучи тесные. На подвесках из легкого золота Закачались лампадки небесные. "Русь" (1915 год) Грянул гром, чашка неба расколота, Тучи рваные кутают лес. На подвесках из легкого золота Закачались лампадки небес. (I - 145)

И в стихотворении и в поэме эти строки образно выражали начало империалистической войны. Значение же образа в двух произведениях неодинаково. В стихотворении вслед за этими начальными строками шли:

Отворили ангелы окно высокое, Видят - умирает тучка безглавая, А с запада, как лента широкая, Подымается заря кровавая. Догадалися слуги божий, Что недаром земля просыпается, Видно, мол, немцы негожие Войной на мужика подымаются. Сказали ангелы солнышку: "Разбуди поди мужика, красное, Потрепи его за головушку, Дескать, беда для тебя опасная". (I - 104)

Нетрудно заметить, что гром - это божий сигнал о войне, разорвавший густые тучи и позволивший ангелам увидеть коварство немцев (кровавую зарю на западе) и своевременно предупредить мужика об опасности, потому что "немцы негожие войной на мужика подымаются". Понимание истинных причин и характера войны здесь отсутствует. Поэт изображает трогательный союз неба с мужицкой Русью.

В сюите же совсем другое. В ней этим видоизмененным строкам предшествуют картины мирной жизни деревни, в которую как гром среди ясного дня врывается война, и не слуги божий, а сотские оповещают о ней ополченцев, созывая их под царские знамена. И уже не увлекательной прогулкой деревенского витязя считает поэт войну, а величайшим горем народа, одно упоминание о котором вызывает слезы.

И в сюите "Русь" нет осуждения войны, но трактовка ее как несчастья и зла, хотя и неизбежного, свидетельствует о возмужании автора, отдаляет его от шовинистического лагеря литературы и сближает с лагерем демократическим.

Стихотворения "Гой ты, Русь, моя родная...", "Сторона ль моя, сторонка...", "Край ты мой заброшенный..." тоже можно назвать эскизами к сюите. Под заголовком "Русь" Есенин опубликовал в 1915 году в литературных и научно-популярных приложениях к журналу "Нива" * три стихотворения ** , первую часть "Радуницы" он также назвал "Русь", уже в советское время поэт создает "Русь уходящую", "Русь бесприютную", "Русь советскую". Тема Руси понималась Есениным широко и прошла через все его творчество, озаряя его то радостью, то печалью. В лирическом решении этой темы в каждый отдельный более или менее существенный период мы видим главный смысл идейно-творческой эволюции Есенина.

* (Литературные и научно-популярные приложения к журналу "Нива", 1915, т. 3, стр. 614. )

** ("Сторона ль моя, сторонка...", "Тебе одной плету венок", "Занеслися залетною пташкой". )

Вот почему сюиту "Русь" мы вправе рассматривать наравне с книгой "Радуница" как определенный этап в творческой биографии поэта. В мае 1915 года в "Новом журнале для всех" Есенин опубликовал отрывок из поэмы в 12 строк, составивших потом вторую ее часть. Полностью сюита напечатана в № 7-8 журнала "Северные записки" за 1915 год. В своих воспоминаниях близко знавший Есенина поэт-суриковец С. Д. Фомин пишет: "...в начале 1915 г., еще перед отъездом в Петербург, Есенин является к товарищам, где был и я, с большим новым стихотворением под названием "Русь". В тесной накуренной комнате все притихли... Читал Сережа с душой, и с детски чистым и непосредственным проникновением в те события, какие надвигались на любимую им мужичью, в берестяных лапотках, Русь... Есенин, стихотворением "Русь"... гигантски шагнул вперед. Этим стихотворением он и приобретает себе известность и имя" * .

* (Семен Фомин. Из воспоминаний. В сб.: "Памяти Есенина". М., 1926, стр. 130-131. )

Если это свидетельство принять к сведению, то "Русь" можно датировать началом 1915 года, а не 1914, как это делается в литературе * . Во всяком случае сюита готовилась к печати в петроградский период жизни поэта и должна быть рассмотрена вместе с "Радуницей", в которую она не вошла, хотя и тесно с нею связана.

* (Эта дата стоит под сюитой и в изданиях сочинений Есенина 1926-1927 и 1961-1962 гг. )

Какою же представляется поэту Родина в сюите "Русь"? Прежде всего надо заметить, что это Русь крестьянская, полевая, изолированная от внешнего мира лесами и "ухабинами", запуганная "нечистой силой" да "колдунами". В этих рамках ощущает поэт Родину, не выходя за них ни в "Радунице", ни в сюите. Ему, уже хорошо знакомому с городом, с наиболее крупными промышленными центрами - Москвой и Петроградом, побывавшему в рабочей среде и наблюдавшему борьбу русского пролетариата, не удалось расширить представления о Родине в своем творчестве.

Но и крестьянская Русь рисуется поэтом односторонне. В сюите он любит и изображает Россию "кроткую" ("но люблю тебя, родина кроткая..."), смиренную, замкнутую в круг внутренних забот и интересов, в своей покорности способную преодолеть несчастье и стать "опорой в годину невзгод".

Война нарушает мирное течение сельской жизни, прерывает и без того короткие ее радости, громкие и задорные песни и пляски у костров на покосной стоянке, и вместо них слышится плач "слободских баб", но она не вызывает у "мирных пахарей" "ни печали, ни жалоб, ни слез", ни тем более протеста. Деловито и спокойно собираются они на войну и, восхищаясь их спокойствием, поэт называет их "добрыми молодцами".

И потом, когда проводившие их родные после долгих ожиданий писем не раз зададут себе тревожный вопрос: "Не погибли ли в жарком бою?", и им будут "чудиться запахи ладана" и "стуки костей", к ним из "далекой волости" придет груда добрых, радостных вестей, и их опасения и волнения окажутся напрасными. Со слезами на глазах будут они радоваться "успехам родных силачей". Поэт как бы гасит еле вспыхнувшую в сердцах родных тревогу.

Воспринимая войну как несчастье, "понакаркали черные вороны: грозным бедам широкий простор" (I - 145), Есенин не раскрывает, однако, всей глубины ее трагедии для народа, вместе с пахарями он считает ее неотвратимой. Ни у них, ни у него не возникает даже вопроса: "За что воюем?", - который волновал тогда передовую русскую литературу и который громко поставил в поэзии В. Маяковский.

И "Русь" не могла обострить отношений Есенина с теми великосветскими кругами, в которых он вращался в годы войны. Позже поэт читал "Русь" в присутствии царицы и царедворцев на концерте, программа которого составлялась при дворе самыми верными слугами царя, не нашедшими в сюите ничего запретного и предосудительного. Высокопоставленные круги как раз и привлекала идейная неопределенность и незрелость Есенина. Повторим здесь, что на этой почве и становилось возможным приобщение поэта к салонам. Противоречивость раннего Есенина и его большой талант стали причиной борьбы за него в противоположных лагерях литературы. В эту борьбу включились и явно реакционные силы, стремившиеся использовать талант поэта в интересах двора, последнего из Романовых.

В "Радунице" и в "Руси" отчетливее также выступили сильные стороны поэтического дара Есенина, заметнее стала его глубинная связь с традициями национального устного творчества.

«Чую радуницу Божью…» Сергей Есенин

Чую Радуницу Божью –
Не напрасно я живу,
Поклоняюсь придорожью,
Припадаю на траву.

Между сосен, между елок,
Меж берез кудрявых бус,
Под венком, в кольце иголок,
Мне мерещится Исус.

Он зовет меня в дубровы,
Как во царствие небес,
И горит в парче лиловой
Облаками крытый лес.

Голубиный дух от бога,
Словно огненный язык,
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик.

Льется пламя в бездну зренья,
В сердце радость детских снов,
Я поверил от рожденья
В богородицын покров.

Анализ стихотворения Есенина «Чую радуницу Божью…»

Крестьянский мир, открытый окружающей природе, живет по законам, продиктованным православными канонами. Чтобы передать патриархальную гармонию деревенского уклада, Есенин включает в художественное пространство ранних творений образы Спасителя, Богоматери и святых. Их присутствие, которое чаще всего недоступно зрению, преображает скромный пейзаж в великолепный храм. В нем воробей читает книгу псалмов, ветер уподобляется схимнику, а сосны и ели с ликованием встречают Иисуса, едущего на рыжем ослике.

Лирический герой мыслит себя полноправным участником вдохновенных богослужений природы, где «алые зори» заменяют иконы, а роль священника, совершающего таинство причастия, исполняет ручей. Аналогичную позицию субъекта речи демонстрирует содержание произведения 1914 г. На этот раз деталью, наделенную отблеском Божьего промысла, становится скромная придорожная трава.

Зачин указывает на приподнятое настроение лирического «я». Воодушевление вызвано не только предвкушением христианского праздника, но и особой атмосферой ликования, переданной в природных зарисовках. Изображая реакцию героя, поэт избирает глагол «чуять». Значение лексемы суммирует комплекс ощущений, основанный на иррациональном восприятии окружающего.

Второе и третье четверостишия посвящены объяснению радостного душевного состояния субъекта речи. Центральный момент эпизода - явление Спасителя потрясенному герою. Фигура Сына Божьего постепенно отделяется от общего пейзажного фона. Характерная деталь образа - венок из хвои, надетый на голову библейского персонажа. Автор, заменяющий терновый венец более безобидным «аналогом», будто стремится смягчить, снять остроту трагического будущего, уготованного Иисусу.

Присутствие Богочеловека завершает чудесные изменения среднерусского пейзажа: панорама леса и облаков, проплывающих над деревьями, характеризуется пышной метафорой. При помощи тропа игра солнечного света уподобляется роскошно расшитой ткани, «парче лиловой».

Необыкновенный персонаж изменил и душу лирического «я». Детали этой трансформации стали предметом изображения последних двух катренов. Кроткий «голубиный дух», дар божественных сил, обладает мощной преображающей энергией, сравнимой с огненной стихией. Мотив пламени вызывает в читательской памяти аллюзии на строки , однако в есенинской версии процесса перерождения лидирующую роль играют по-детски радостные чувства и осознание глубокой веры.

В 1916 году Есенин издал свою первую книгу «Радуница». Критики откликнулись на сборник поэта, подчеркивая, что «для Есенина нет ничего дороже Родины», что он любит её и «находит для неё хорошие, ласковые слова». Они отмечали задушевность и естественность его лирики: «На всём его сборнике лежит прежде печать подкупающей юной непосредственности... Он поёт свои звонкие песни легко, просто, как поёт жаворонок».

Современник Есенина профессор П.Н. Сакулин отмечал: «Весенним, но грустным лиризмом веет от “Радуницы”... мила, бесконечно мила поэту-крестьянину деревенская хата. Он превращает в золото поэзии всё - и сажу над заслонками, и кота, который крадётся к парному молоку, и кур, беспокойно квохчущих над оглоблями сохи». Критики обращали внимание на близость поэтики сборника к фольклору, на насыщенный народный язык.

Основное место в «Радунице» занимает образ крестьянской России, задумчивой и удалой, грустной и радостной, озарённой «радужным» светом. Она - богомольная, странническая, монастырская. Подчас унылый деревенский пейзаж («хилые хижины», «тощие поля») скрашивают задорные песни под тальянку Современники поэта отмечали свежесть и лиризм, живое ощущение природы, образную яркость, метафоричность и узорчатость стиха, т. е. поиски новой формы, что позже приведёт поэта к имажинизму.

И. Розанов в книге «Есенин о себе и других» вспоминал, что поэт говорил ему: «Обратите внимание... что у меня почти совсем нет любовных мотивов. “Маковые побаски” можно не считать, да я и выкинул большинство из них во втором издании “Радуницы”. Моя лирика жива одной большой любовью - любовью к родине. Чувство родины - основное в моём творчестве».

Название родного есенинского села не встречается в произведениях, но когда читаешь: «Вспомнил я деревенское детство, / Вспомнил я деревенскую синь...», сразу понимаешь, о каком месте на земле идёт речь.

Стихи Есенина передают щедрость красок, звуков, полноту человеческих переживаний. Он воспевает природу, поэтизирует крестьянский быт. В стихотворении «Гой ты, Русь, моя родная...» (1914) поэт признаётся в любви к родине:

Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».