Главная » География » Не отпускай меня никогда читать. Не отпускай меня никогда

Не отпускай меня никогда читать. Не отпускай меня никогда

Посвящается Лорне и Наоми

Англия, конец 1990-х

Часть первая

Глава 1

Меня зовут Кэти Ш. Мне тридцать один, и я вот уже одиннадцать с лишним лет как помогаю донорам. Долго, конечно, но мне было сказано, чтобы я проработала еще восемь месяцев - до конца года. Получится почти двенадцать лет. Теперь я понимаю, что меня, может быть, совсем не потому держат столько времени, что считают мои успехи фантастическими. Бывали отличные помощники, которым приходилось поставить точку всего через два-три года. С другой стороны, я знала одного, у которого это длилось полных четырнадцать лет, хотя он был настоящее пустое место. Так что я не ради хвастовства говорю. Но все-таки я точно знаю, что они довольны моей работой, и я сама в целом тоже довольна. Состояние моих доноров чаще всего бывало гораздо лучше ожидаемого. Реабилитация шла быстро, и почти никому не писали «возбужден» - даже перед четвертой выемкой. Согласна, сейчас уже, наверно, хвастаюсь. Но это очень много для меня значит - ощущение, что я хорошо делаю свое дело, особенно ту его часть, что должна помочь донору оставаться в категории «спокойных». У меня развилось какое-то внутреннее чутье по отношению к ним. Я знаю, когда надо подбодрить, побыть рядом, когда лучше оставить одного; когда терпеливо выслушать, что он говорит, когда просто отмахнуться и сказать, чтобы переменил пластинку.

Так или иначе, я не считаю себя чем-то особенным. Я знаю помощников, они и сейчас работают, которые выполняют свои обязанности не хуже меня, но далеко не так ценятся. Можно понять, если кто-нибудь из них и завидует - моей однокомнатной квартире, моей машине, но в первую очередь тому, что мне позволяют самой решать, о ком я буду заботиться. Ко всему, я еще и воспитанница Хейлшема - одного этого иногда хватает, чтобы на меня посмотрели косо. Эта Кэти Ш., говорят они, может выбирать кого захочет и выбирает только своих - воспитанников Хейлшема или какого-нибудь другого привилегированного заведения. Само собой, она на хорошем счету. Я наслушалась такого достаточно, а вы наверняка еще куда больше, и, может быть, своя правда тут имеется. С другой стороны, я не первая, у кого есть право выбора, и, думаю, не последняя. Как бы то ни было, разве я не отработала свое с донорами из всевозможных других мест? Не забывайте, что к тому времени, как я кончу, за плечами у меня будет двенадцать лет, и только последние шесть из них мне разрешают помогать кому сама захочу.

И правильно делают, по-моему. Помощники ведь не автоматы. С каждым донором стараешься изо всех сил, и под конец это может вымотать. Запас терпения и энергии истощается. Поэтому когда есть выбор, разумеется, выбираешь своих - это естественно. Разве я продержалась бы так долго без общности с донорами, без сочувствия к ним от начала до конца? И, безусловно, не могла бы выбирать - не сблизилась бы снова, спустя годы, с Томми и Рут.

Но чем дальше, тем, конечно, меньше и меньше остается доноров, которых я знаю по прошлым годам, так что на практике я пользуюсь своим правом не слишком уж часто. Как я уже сказала, дело идет куда тяжелее, когда с донором нет хорошей внутренней связи, поэтому, хотя мне будет не хватать обязанностей помощницы, поставить точку в конце года будет, пожалуй, в самый раз.

Рут, между прочим, была только третьим или четвертым донором, которого мне разрешили выбрать. К ней уже была до этого приставлена помощница, и мне, помню, пришлось добиваться, чтобы Рут передали мне. Но в конце концов я это устроила, и едва я ее вновь увидела - в центре реабилитации в Дувре, - все, что нас разделяло, не то чтобы исчезло, но стало куда менее важным, чем другое - например, то, что мы вместе выросли в Хейлшеме, то, что мы знали и помнили такое, чего не знал и не помнил больше никто.

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Кэтрин Райан Хайд
Не отпускай

Глава 1. Билли

Билли поглядывал на улицу сквозь раздвижные стеклянные двери: с каждым разом снаружи становилось все темнее, унылый серый день постепенно перетекал в зимние сумерки. На Лос-Анджелес надвигалась ночь. Билли рассмеялся и пожурил себя вслух: «А мы-то, мы-то уж подумали, что солнце решит хоть разочек нарушить традицию, а?»

Он спрятался, накрывшись краем шторы, и снова прильнул к стеклу.

Девочка сидела на прежнем месте.

– Мы-то знаем, к чему все идет, правда? – сказал он.

Но отвечать себе не стал. И так ясно. Зачем поддерживать вымученный разговор?

Набросил поверх пижамы старый фланелевый халат, поплотнее запахнул его на тощей талии и подвязал веревкой, которую использовал вместо пояса уже добрых пять лет.

Билли Блеск собирался выйти наружу.

Разумеется, не за порог и не на улицу. Это уж совсем безумие. Только на веранду, или на балкон, или как там еще называются крохотные пятачки частной собственности, украшенные ржавыми садовыми стульями.

Сначала он выглянул в окно: вдруг на город надвигается буря, грядет война, или вот-вот начнется вторжение пришельцев? Тогда можно будет остаться дома, сославшись на непреодолимые стихийные бедствия. Однако снаружи все было по-прежнему, только сумерки сгустились.

Перепачкавшись в пыли и паутине, он убрал швабру – импровизированный засов для стеклянной двери. Давненько не сдвигал ее с места. Даже стыдно стало: Билли гордился своей чистоплотностью.

– Заметка на будущее, – произнес он вслух. – Наводить порядок нужно везде. Даже там, куда мы почти никогда не заглядываем. Хотя бы из принципа.

Билли приоткрыл дверь, совсем чуть-чуть, и судорожно вздохнул от хлынувшего в дом холода.

Девочка подняла на него глаза, потом снова уставилась себе под ноги.

Смешная и растрепанная, будто не причесывалась уже целую неделю, синяя кофта застегнута вкривь и вкось. На вид девочке было не больше девяти-десяти лет. Она сидела на ступеньках, обхватив колени руками, раскачивалась из стороны в сторону и разглядывала свои ботинки.

Билли осторожно опустился на самый краешек ржавого стула и прислонился к перилам, глядя на взъерошенную макушку с высоты веранды.

– Доброго тебе вечера, – сказал он.

От неожиданности Билли подскочил и едва не опрокинул стул.

В детях он совершенно не разбирался, но справедливо полагал, что такой печальный и подавленный ребенок должен говорить совсем тихо. Правда, этот звонкий голосок часто доносился из соседней квартиры. Девочка жила на подвальном этаже со своей мамой, так что Билли слышал ее очень хорошо. Даже слишком. Она всегда говорила громко, но Билли почему-то решил, что на этот раз все будет иначе.

– Вы наш сосед? – спросила она тем же оглушительным голосом.

Теперь Билли был готов и не дрогнул.

– Судя по всему, да.

– А почему я вас раньше не видела?

– Сейчас-то видишь. Такова жизнь. Лови момент, пока есть шанс.

– Какой вы смешной!

– А ты очень громкая.

– Ага, мне все так говорят. А вам говорят, что вы смешной?

– Не припомню. С другой стороны, я редко общаюсь с людьми.

– Уж поверьте, не вру. Странный вы, с детьми так не разговаривают. Как вас зовут?

– Билли Блеск. А тебя?

– Блеск? От слова «блестеть»? Как звезды на небе и как паркет?

– Именно.

– Билли Блеск! Откуда у вас такое имя?

– А твое откуда? Кстати, ты до сих пор не представилась.

– Ой, да. Грейс. Меня так мама назвала.

– А моя мама назвала меня Дональдом Фельдманом. Вот я и решил выбрать себе псевдоним. Билли Блеск.

– Почему?

– Хотел заняться шоу-бизнесом. Искал имя, подходящее для танцора.

– А разве танцора не могут звать Дональдом Фельдманом?

– Однозначно, нет.

– А как понять, какое имя подходит?

– Сердцем чувствуешь… Что ж, ладно. Мы так всю ночь проведем за увлекательной беседой. На самом деле я хотел спросить, почему ты сидишь здесь одна.

– Я не одна, я вместе с вами.

– Скоро стемнеет.

Все это время Грейс сидела неподвижно, но тут посмотрела в небо, будто проверяя его слова.

– Ну да, вечер уже. А сейчас вы не занимаетесь шоу-бизнесом?

– Нет, не занимаюсь. Вообще никаким бизнесом не занимаюсь.

– Вам не нравилось танцевать?

– Вовсе нет. Я обожал танцы. Жить без них не мог. А еще я пел. И играл в театре.

– А почему бросили?

– Не справился.

– Плохо танцевали?

– Нет, танцор я был первоклассный.

– Тогда с чем не справились?

Билли вздохнул. Он вышел сюда, чтобы задать девочке пару вопросов, но они тут же поменялись местами – легко и естественно, будто в порядке вещей. С чего он вдруг решил, что в этом – да и вообще в любом – разговоре ему достанется роль взрослого? Конечно, он отличный актер, однако навыки теряются, если долго их не использовать.

– Ни с чем не справился, – произнес Билли. – С жизнью, например. Она оказалась мне не по плечу.

– Вы живой.

– В какой-то мере.

– Значит, справляетесь.

– Из рук вон плохо. Мой спектакль провалился бы с треском. Слава богу, вокруг не осталось ни одного критика – все устремились к более заманчивым далям. Скажи, ты ведь можешь открыть дверь? Если вдруг решишь пойти домой.

– Конечно. У меня ключ есть.

Она подняла ладошку повыше, чтобы Билли смог разглядеть его в полутьме. Блестящий новенький ключ, висящий на шнурке вокруг шеи. Зажегся фонарь, и металл ярко блеснул в электрическом свете.

«Блеск, – подумал Билли. – Я еще помню, что это значит».

– В таком случае я никак не могу взять в толк: почему ты сидишь на улице, если можно спокойно пойти домой?

– А вы не любите гулять?

«Ну вот опять», – подумал Билли. Опять она переключает разговор на него, что ты с ней поделаешь.

– Не выхожу без крайней нужды. Разве тебе не страшно?

– Нет, я же совсем рядом с домом.

– А мне страшно. Я выглянул в окно, увидел, что ты сидишь здесь одна, и испугался. Может, сделаешь одолжение и вернешься домой, чтобы я перестал волноваться?

Девочка глубоко вздохнула. Это был очень театральный вздох. Чем-то она напоминала Билли его самого.

– Ладно, уговорили. Я все равно собиралась сидеть здесь только до тех пор, пока не зажгутся фонари.

Она решительно протопала по лестнице и скрылась внутри.

– Чудесно, – сказал Билли вслух, обращаясь к самому себе и к темному небу. – Если б я знал, не стал бы разбрасываться ответами направо и налево.

Билли плохо спал той ночью. Очень плохо. И по здравому размышлению пришел к выводу, что причиной бессонницы стала его дикая, немыслимая выходка. Подумать только, выбрался на улицу!..

Когда усталость все-таки брала свое хотя бы на несколько минут, Билли слышал шум крыльев. Он часто видел этот сон – иллюзию, галлюцинацию, называйте, как хотите. Чем больше тревог выпадало на его долю за день, тем громче шумели крылья во сне.

И от их хлопанья Билли просыпался.

В конце концов ему все-таки удалось задремать, но только спустя пару часов после рассвета. А когда он закончил потягиваться и встал – такие важные вещи не делаются впопыхах, – было уже почти четыре часа дня.

Привычным движением Билли собрал волосы в длинный чахлый хвост, доходивший до середины спины, потом отправился в ванную. Брился он наощупь: иногда просто закрывал глаза, а иногда смотрел на деревянный шкафчик, будто там висело зеркало. Возможно, раньше так и было – на шкафчиках в ванной всегда есть зеркала.

Затем приготовил себе кофе, прислушиваясь к хлопанью крыльев в голове. Привычный морок не желал отпускать.

Только открыв холодильник, Билли вспомнил, что сливки закончились. А курьер с продуктами приезжает по четвергам.

Он бросил три ложки сахара в унылый черный кофе, рассеянно помешал и подошел с кружкой к стеклянной двери веранды. Аккуратно отодвинул занавеску, чтобы взглянуть на крыльцо. Может, девочка ему просто почудилась. Как крылья, только гораздо яснее.

Она по-прежнему сидела на ступеньках. Н-да, никаких галлюцинаций.

«Вовсе не „по-прежнему“, – поправил он сам себя. – Разумеется, Грейс ночевала дома. А теперь снова вышла на улицу. Да, снова!». Такая формулировка ему нравилась больше.

Тут Билли заметил, что к дому приближается миссис Хинман – пожилая дама, занимавшая квартиру на самом верхнем этаже. Старушка медленно, но целеустремленно ковыляла к крыльцу, прижимая к груди бумажный пакет с покупками. Из пакета торчало горлышко винной бутылки. Миссис Хинман постоянно покупала вино, и бутылка всегда выглядывала из пакета. Всего одна, так что о вредных привычках речи не шло. Может, играла на публику? Или – этот вариант казался Билли более правдоподобным – старалась держать бутылку под рукой, чтобы отбиваться от бандитов?

Совсем недавно, лет двенадцать назад, здесь был приличный рабочий район. Билли никак не мог позабыть о тех временах и перестать сравнивать. Конечно, ему следовало приспособиться к новой жизни, однако старый уклад был привычней. А привычки Билли Блеск нарушать не умел.

Стараясь не шуметь, он осторожно приоткрыл стеклянную дверь. Хотелось узнать, что миссис Хинман станет делать с девочкой. Билли вновь укрылся за занавеской, так и не выпустив из рук кружку с противным черным кофе.

Старушка подошла к серой бетонной лестнице и взглянула на девочку, которая возилась с какой-то дешевой электронной игрушкой. Грейс не сразу удостоила соседку вниманием. Спустя некоторое время она поморщилась, будто только что проиграла, и наконец перевела взгляд на миссис Хинман.

– Здравствуй, – сказала миссис Хинман.

– Здрасьте! – откликнулась девочка. Ох, какой же у нее был голос! Таким голосом можно резать стекло. Билли еще ни разу не слышал, чтобы она говорила тихо.

– Где твоя мама?

– Почему ты сидишь здесь одна?

– Говорю же, мама дома. С кем мне еще сидеть?

– Милая, тебе не кажется, что это опасно? Район у нас не очень спокойный. Вдруг сюда придет какой-нибудь дурной человек?

– Тогда я забегу в дом и запру дверь.

– А если он бегает быстрее?

– Зато я сижу ближе к двери.

– Хм, верно. Но все же нехорошо получается. Чем занята твоя мама? Неужели она не может отвлечься?

– В четыре часа дня?

– Не знаю. А сколько сейчас времени?

– Четыре часа.

– Ну, значит, да.

Миссис Хинман вздохнула. Покачала головой. Потом с трудом поднялась по лестнице – шаг за шагом, ступенька за ступенькой, будто покоряя горную вершину – и скрылась из поля зрения. Билли слышал, как она зашла в холл.

А девочка осталась сидеть, где сидела.

Спустя пару минут Билли вылил отвратительный кофе в раковину и принялся мыть кружку.

– Только варвары пьют кофе без молока, – сказал он вслух. – Мы, конечно, и сами не образец для подражания, но варварами нас не назовешь.

Билли решил, что немного погодя приготовит себе чашку чая – надо возместить недостаток кофеина в организме. Однако, открыв холодильник, он обнаружил, что лимон тоже закончился. А без лимона чай пьют только варвары.

Кто-то громко постучал в дверь квартиры на подвальном этаже, где жила девочка с мамой. Как раз под квартирой Билли.

Он застыл на месте, прислушиваясь: откроет ли мама Грейс неизвестному посетителю? Снизу не доносилось ни звука – во всяком случае, он ничего не разобрал.

В дверь снова заколотили, да так сильно, что Билли подпрыгнул от испуга. Сердце чуть не выскочило из груди. Такой переполох обычно устраивали полицейские, перед тем как вышибить дверь и ворваться в квартиру.

Может, никого нет дома. А может, девочку научили придумывать отговорки на тот случай, если мама уйдет на работу или сбежит на свидание с очередным кавалером. Подобная мысль казалась непостижимой, но Билли знал, что теперь такое случается на каждом шагу. К материнству относились уже не так, как раньше.

Впрочем, что в нашем мире осталось прежним?

В тот день случилось еще одно необычное происшествие.

Судя по всему, разговаривали миссис Хинман и Рейлин – красивая статная негритянка, которая жила прямо напротив Билли. Иногда он наблюдал за ней из окна и завидовал тому, с каким достоинством несла себя эта яркая девушка. Рейлин всегда казалась ему очень грустной, но Билли считал, что если к списку желаний добавить еще и счастье, то получится что-то совершенно недостижимое. Ты привлекателен и хорош собой, – тебе повезло, радуйся!

Такова жизнь, лови момент, пока есть шанс, – именно так он сказал девочке. Если бы у него водились другие знакомые, он бы и с ними поделился этой мудростью.

Рейлин срывалась на крик от волнения. Совсем на нее не похоже.

– Не звоните в опеку, бедняжка такого не заслужила! Обещайте, что не станете никуда звонить. Обещайте!

Миссис Хинман явно не нравилось, что на нее кричат. Она тоже повысила голос:

– А что тут страшного? Это их работа.

Билли прижался ухом к двери.

– Если девочка вас раздражает, – ответила Рейлин, – застрелите ее прямо на месте. Все лучше, чем жить в приемной семье.

– Господи, да с чего вы взяли?

– Я знаю про службу опеки такое, что у вас волосы дыбом встанут. Счастье, что вам никогда не приходилось иметь с ними дела.

– Вы что, социальный работник?

– Я маникюрша. Работаю в салоне красоты неподалеку. И вам это известно.

– Ах да, извините. Вылетело из головы.

Потом они переместились к лестнице на верхний этаж, где жила миссис Хинман, и, хотя разговор еще не закончился, Билли, к его огромному разочарованию, слышал только невнятное бормотание.

Спустя почти два часа он опять подошел к двери веранды. Украдкой посмотрел на крыльцо.

Девочка по-прежнему была там.

Надо было выглянуть раньше – он ведь даже собирался, но передумал. Знал, что увидит ее на прежнем месте, и испугается. Если ему хватит смелости начать разговор, надо будет еще раз уточнить, почему она не хочет идти домой.

Глава 2. Грейс

Как ни крути, Кертис Шенфельд был редкостным придурком, и Грейс всегда об этом знала. Непонятно, с чего она вдруг прислушалась к его словам и позволила себя задеть.

Зачем вообще поверила такому?

Поверила же, вот в чем подвох.

Иногда даже самый добрый человек может взять и накричать на тебя, если ты слишком много болтаешь, а он в это время думает о своем или переживает из-за чего-то – ну, знаете, всякое случается. А с придурками все наоборот. Бывает, ляпнут какую-нибудь гадость, а она вдруг окажется правдой.

Был вечер субботы, и они пришли на собрание в церковь. Не на службу, а просто в церковь. Там была специальная комната, где проводили уроки рукоделия, совместные ужины и занятия воскресной школы, – но до воскресной школы оставался еще целый день.

Некоторые называли это «собранием с детьми», потому что к программе присоединилось много новичков, которым было не с кем оставить малышей. Услуги няни стоили слишком дорого, и детей брали с собой. Комната была большая и длинная, поэтому взрослые устраивали собрание в одной половине, а дети занимались своими делами в другой.

Детям надлежало вести себя тихо. Взрослым позволялось шуметь.

На собрании выступал парень, который любил повсюду вворачивать словечко на букву «б». Грейс он не нравился. Злой какой-то, вечно срывался на всех без разбору – даже на тех, кого видел в первый раз. И постоянно вставлял это самое слово, которое начиналось на букву «б» (Грейс такие дурные слова старалась не повторять).

– Нет, правда, – жаловалась она маме. – Заладил, как попугай! Купил бы уже словарь, что ли.

Не то чтобы Грейс это задевало, слово на букву «б» она знала и слышала много раз. Но звучало грубо.

Короче говоря, Грейс сидела в противоположном конце комнаты вместе с Кертисом Шенфельдом, Анной и Ривер Ли. Анна и Ривер Ли играли в микадо; Кертис в игре не участвовал, потому что сидел в инвалидной коляске и не мог дотянуться до пола. У него была какая-то болезнь позвоночника, «спина-что-то-там». Когда Кертис говорил про свою болезнь, он всегда ставил ударение на «и» – «спИна». Однако Грейс твердо знала, что в слове «спина» ударение ставится на «а», а Кертис просто лентяй или совсем дурак. Он был старше Грейс – наверное, лет двенадцать. В двенадцать лет полагается знать такие простые вещи.

Грейс тоже не стала играть в микадо, чтобы Кертису было не так обидно. Великодушный поступок, правда? А Кертис повел себя как самый настоящий вонючка – удачно выбрал время, ничего не скажешь, возмущенно думала Грейс.

Она так и заявила. И ни секундочки не жалела об этом.

В общем, Кертис наклонился к Грейс (голова у него была огромная, а лицо красное) и сказал:

– Я слышал, твоя мама уже не с нами.

– Балда ты, Кертис. Мама с нами, вон там сидит. – Грейс указала в сторону взрослых.

Он расхохотался – каким-то неестественным смехом, как у дурака или клоуна. Сначала вонючка тоненько захихикал – такой звук получается, если надуть воздушный шар, а потом оттянуть резиновый хвостик и медленно выпустить воздух. Через некоторое время хихиканье переросло в настоящий ослиный рев.

С людьми в инвалидных колясках полагается вести себя очень вежливо, и Грейс обычно старалась не говорить Кертису, что он вонючка, но в этот раз Шенфельд перегнул палку. Грейс была твердо убеждена, что в жизни случаются такие ситуации, когда вонючку надо назвать вонючкой. И неважно, на чем он там сидит.

– Я не про собрание, – ответил Кертис, – а про программу. Твоя мама сорвалась. Снова подсела. Неужели ты не заметила?

На секунду комната поплыла у Грейс перед глазами; стало слышно, как изо рта сердитого парня разлетаются плохие слова на букву «б», словно пульки из игрушечного ружья или звонкие петарды. Грейс вспомнила, что в последнее время мама и вправду была какой-то сонной, но тут же одернула себя и решила, что Кертис все это выдумал.

Она вскочила, расправила плечи и заявила ему в лицо:

– Кертис Шенфельд, ты такая козявка, каких свет не видывал!

Поток слов на букву «б» резко прекратился. Все, кто находился в комнате, замолчали. «Ой, громковато вышло», – подумала Грейс.

Мама встала из-за стола и направилась в детский угол. Приятели покосились на Грейс с глубокомысленным выражением на лицах. Будто хотели сказать: «Ну и влетит же тебе!»

Мама взяла Грейс за руку и вывела наружу.

На улице стемнело и похолодало. Почему-то принято считать, что в Лос-Анджелесе всегда жарко, хотя на самом деле холода тут не редкость. Да и район был не очень хороший, в таких местах лучше не высовываться наружу лишний раз. Однако Грейс решила, что бояться нечего, ведь в церкви полно людей, и они стоят совсем рядом. А если к ним кто-нибудь подойдет, она завопит изо всех сил и побежит внутрь за помощью. Судя по всему, мама тоже ни о чем таком не беспокоилась: она закурила и села прямо на холодный асфальт, прислонившись к церковной стене.

Потом запустила пальцы в волосы и глубоко-глубоко вздохнула. Грейс заметила у нее на джинсах дырку.

– Ох, Грейс, Грейс… – сказала мама. Девочка ждала взбучки, но голос у мамы был спокойный. Даже слишком. – Неужели ты не можешь посидеть тихонько хотя бы пару минут?

– Я стараюсь не шуметь, честное слово.

Мама снова глубоко вздохнула и затянулась сигаретой; все ее движения были медленными и неторопливыми.

Грейс собралась с духом и выпалила:

– Ты опять на наркотиках?

Она сжалась, опасаясь вспышки гнева, но ничего не произошло.

Мама просто выпустила длинную струйку дыма и проводила ее взглядом, будто серые клубы могли пуститься в пляс или устроить представление прямо у нее под носом. Грейс снова подумала, что раньше она двигалась гораздо быстрее.

Наконец, мама заговорила:

– Я ведь хожу на собрания. Вот сегодня, к примеру. И каждый день звоню Иоланде. Я жилы себе рву, деточка. Чего еще ты от меня хочешь?

– Ничего, – быстро откликнулась Грейс. – Мне больше ничего не надо. Извини, что получилось громко. Я старалась сидеть тихо, но Кертис Шенфельд начал говорить всякие гадости. Врет как дышит!.. Не хочу больше на собрания с Кертисом. Давай будем ходить на другие?

Мама долго не отвечала.

– Какие еще другие? С детьми не везде пускают, знаешь ли.

– А в реабилитационном центре? Для анонимных алкоголиков.

– Сейчас мне нужны собрания анонимных наркоманов.

– Просто поиграй с Анной. Или с той другой девочкой со странным именем.

– Ривер Ли.

– Я не играла с Кертисом! Он просто начал говорить гадости, ни с того ни с сего. Ведет себя, как козявка.

Мама потушила окурок и посмотрела на часы, почти уткнувшись носом в циферблат – в темноте иначе не разглядишь.

– Потерпи еще двадцать пять минут, ладно?

Грейс вздохнула погромче, чтобы мама точно услышала.

– Ладно, – сказала она. Прозвучало это, как у того сердитого парня: фразу «приятно познакомиться» он произносил так, что всем становилось ясно – ничего приятного в знакомстве нет.

Друзья встретили Грейс выжидающими взглядами. Ривер Ли спросила шепотом:

– Она устроила тебе взбучку?

– Не-а. Вообще не ругалась. Ни чуточки.

Грейс немножко задирала нос перед Кертисом и не пыталась этого скрыть.

Почему-то ребята не сразу вернулись к игре. Заняться было нечем, и оставалось только слушать, что рассказывают на собрании. Выступала женщина. Страшно потрепанная – так выглядят бездомные, которые ночуют под открытым небом. Она помогла своему парню ограбить банк, поэтому ее посадили в тюрьму, а детей забрали в приют. Но началось все с наркотиков. Она была готова душу продать, лишь бы раздобыть себе новую дозу.

Унылая история.

Потом выступали другие. Их жизнь тоже сложилась невесело.

Собрания не всегда нагоняли на Грейс такую тоску. Встречи в реабилитационном центре были куда лучше: восстановительная программа для анонимных алкоголиков длилась дольше, и от их историй не хотелось повеситься.

После собрания к Грейс подошла Иоланда. Она улыбнулась девочке, и Грейс улыбнулась в ответ.

– Привет, Грейс! У тебя есть мой номер телефона?

Грейс помотала головой.

– Нет, зачем он мне? Это мама должна вам звонить, не я.

– Мало ли, вдруг пригодится.

Она протянула Грейс клочок бумажки с цифрами, и Грейс прочитала их про себя. Будто ее вызвали к доске, и Иоланда спросила: «Вот, посмотри-ка! Знаешь эти цифры?»

– Ага, спасибо. Так зачем он мне?

– На всякий случай.

– На какой случай?

– Если тебе что-нибудь понадобится.

– Я у мамы попрошу.

– Ну, вдруг ее не будет рядом. Или не сможешь попросить.

– Почему не смогу?

– Не знаю. Всякое бывает. Если одна дома останешься. Или маму разбудить не сможешь. В общем, если чего-нибудь испугаешься, звони мне.

После такого объяснения Грейс решила, что больше не станет ничего спрашивать. Ни одного вопросика.

– Ясно, спасибо, – ответила она и засунула бумажку в карман.

– Только маме не говори.

«Хватит, перестаньте», – подумала Грейс.

Потом Иоланда отвезла их с мамой домой. Хорошо, что не пришлось ехать на автобусе по темным улицам – Грейс и так уже успела натерпеться страха за этот вечер.

Посвящается Лорне и Наоми

Англия, конец 1990-х

Часть первая

Глава 1

Меня зовут Кэти Ш. Мне тридцать один, и я вот уже одиннадцать с лишним лет как помогаю донорам. Долго, конечно, но мне было сказано, чтобы я проработала еще восемь месяцев – до конца года. Получится почти двенадцать лет. Теперь я понимаю, что меня, может быть, совсем не потому держат столько времени, что считают мои успехи фантастическими. Бывали отличные помощники, которым приходилось поставить точку всего через два-три года. С другой стороны, я знала одного, у которого это длилось полных четырнадцать лет, хотя он был настоящее пустое место. Так что я не ради хвастовства говорю. Но все-таки я точно знаю, что они довольны моей работой, и я сама в целом тоже довольна. Состояние моих доноров чаще всего бывало гораздо лучше ожидаемого. Реабилитация шла быстро, и почти никому не писали «возбужден» – даже перед четвертой выемкой. Согласна, сейчас уже, наверно, хвастаюсь. Но это очень много для меня значит – ощущение, что я хорошо делаю свое дело, особенно ту его часть, что должна помочь донору оставаться в категории «спокойных». У меня развилось какое-то внутреннее чутье по отношению к ним. Я знаю, когда надо подбодрить, побыть рядом, когда лучше оставить одного; когда терпеливо выслушать, что он говорит, когда просто отмахнуться и сказать, чтобы переменил пластинку.

Так или иначе, я не считаю себя чем-то особенным. Я знаю помощников, они и сейчас работают, которые выполняют свои обязанности не хуже меня, но далеко не так ценятся. Можно понять, если кто-нибудь из них и завидует – моей однокомнатной квартире, моей машине, но в первую очередь тому, что мне позволяют самой решать, о ком я буду заботиться. Ко всему, я еще и воспитанница Хейлшема – одного этого иногда хватает, чтобы на меня посмотрели косо. Эта Кэти Ш., говорят они, может выбирать кого захочет и выбирает только своих – воспитанников Хейлшема или какого-нибудь другого привилегированного заведения. Само собой, она на хорошем счету. Я наслушалась такого достаточно, а вы наверняка еще куда больше, и, может быть, своя правда тут имеется. С другой стороны, я не первая, у кого есть право выбора, и, думаю, не последняя. Как бы то ни было, разве я не отработала свое с донорами из всевозможных других мест? Не забывайте, что к тому времени, как я кончу, за плечами у меня будет двенадцать лет, и только последние шесть из них мне разрешают помогать кому сама захочу.

И правильно делают, по-моему. Помощники ведь не автоматы. С каждым донором стараешься изо всех сил, и под конец это может вымотать. Запас терпения и энергии истощается. Поэтому когда есть выбор, разумеется, выбираешь своих – это естественно. Разве я продержалась бы так долго без общности с донорами, без сочувствия к ним от начала до конца? И, безусловно, не могла бы выбирать – не сблизилась бы снова, спустя годы, с Томми и Рут.

Как я уже сказала, дело идет куда тяжелее, когда с донором нет хорошей внутренней связи, поэтому, хотя мне будет не хватать обязанностей помощницы, поставить точку в конце года будет, пожалуй, в самый раз.

Рут, между прочим, была только третьим или четвертым донором, которого мне разрешили выбрать. К ней уже была до этого приставлена помощница, и мне, помню, пришлось добиваться, чтобы Рут передали мне. Но в конце концов я это устроила, и едва я ее вновь увидела – в центре реабилитации в Дувре, – все, что нас разделяло, не то чтобы исчезло, но стало куда менее важным, чем другое – например, то, что мы вместе выросли в Хейлшеме, то, что мы знали и помнили такое, чего не знал и не помнил больше никто. Думаю, именно с тех пор я, чтобы выбрать донора и стать его помощницей, начала искать людей из моего прошлого, и прежде всего из Хейлшема.

Бывало за эти годы и так, что я пыталась оставить Хейлшем позади, говорила себе, что не надо все время оглядываться. Но потом всякий раз наступал момент, когда я переставала сопротивляться. К этому имеет отношение один донор, который был у меня на третьем году работы в качестве помощницы. Точнее, его реакция, когда он узнал от меня, что я из Хейлшема. Он только что перенес третью выемку – перенес тяжело и, должно быть, знал, что не вытянет. Он едва дышал, но посмотрел на меня и сказал: «Хейлшем. Там, наверно, было замечательно». На следующее утро, когда я разговаривала с ним, чтобы его отвлечь, и спросила, где вырос он сам, он назвал какое-то место в Дорсете, и его лицо, покрытое пятнами, сложилось в какую-то совсем новую гримасу. Я поняла, как ему не хочется таких напоминаний. Вместо этого он хотел слышать о Хейлшеме.

О тропинке, которая шла в обход главного корпуса и всех укромных мест, о пруде для домашних уток, о питании, о виде на поля туманным утром из окон комнаты творчества. Иногда он заставлял меня повторять снова и снова: об услышанном вчера спрашивал так, словно я ни разу еще про это не рассказывала. «А павильон2
Павильон – здесь: небольшое строение у спортплощадки, крикетного или футбольного поля, которое служит, в частности, раздевалкой.

У вас был?… А кто был твой любимый опекун?» Вначале я объясняла это медикаментами, но потом поняла, что голова у него достаточно ясная. Он хотел не просто слушать про Хейлшем, но вспоминать его, точно свое собственное детство. Он знал, что близок к завершению, вот и требовал от меня, чтобы я все ему описывала, – хотел днем усвоить как следует, чтобы бессонной ночью среди всех этих изнурительных мук, когда обезболивающие не помогают, у него стиралась граница между моими и его воспоминаниями. Тогда-то я и поняла, по-настоящему поняла, как нам повезло – Томми, Рут, мне и всем остальным, кто с нами был.

То, что я встречаю на пути в своих разъездах, и теперь иногда напоминает мне Хейлшем. Скажем, поле, над которым стоит туман. Или, съезжая с холма, вижу вдалеке угол большого здания. Или даже просто взгляд падает на тополиную рощицу на взгорье – и думаю: «Неужели здесь? Нашла! Ведь правда же – Хейлшем!» Потом соображаю – нет, ошибка, невозможно – и еду дальше, мысли переходят на другое. Павильоны – вот что чаще всего привлекает внимание, я повсюду их замечаю. У дальней стороны спортивного поля – маленькое белое типовое строение, окошки в ряд необычно высоко, почти под самой крышей. Я думаю, таких очень много настроили в пятидесятые и шестидесятые – тогда же, вероятно, появился и наш. Когда попадается такой павильон, я смотрю на него и смотрю, пока можно, и однажды, наверно, дело кончится автокатастрофой – но все равно смотрю. Недавно дорога шла по пустой местности в Вустершире, и у крикетного поля стоял павильон, который был так похож на наш, что я развернулась и проехала немного назад, чтобы посмотреть еще раз.

Мы любили наш павильон – может быть, потому, что он напоминал нам милые маленькие семейные коттеджи на картинках в детских книжках. Помню, в младших классах мы упрашивали опекунов провести очередной урок не там, где обычно, а в павильоне. А ко второму старшему – нам тогда было двенадцать, шел тринадцатый – павильон стал местом, где можно было уединиться с лучшими друзьями, когда хотелось побыть подальше от остальных.

В павильоне спокойно помещались две компании и не мешали друг другу, а летом на веранде могла расположиться и третья. Но в идеале тебе с друзьями или подружками хотелось занять весь павильон, и часто из-за этого начинались разные маневры и споры. Опекуны то и дело напоминали нам, что решать эти вопросы надо цивилизованно, но на практике, чтобы твоя компания получила павильон на перемену или на свободное время, в ее составе должны были быть сильные личности. Я сама была не робкого десятка, но думаю, что мы так часто занимали павильон благодаря Рут.

Обычно мы рассаживались на стульях и скамейках – нас было пятеро, а если подключалась Дженни Б., то шестеро – и давали волю языкам. Такие разговоры только там, в уединении, и могли происходить: мы делились всякими волнениями и заботами, задушевная беседа вполне могла кончиться взрывом хохота или яростной перепалкой. Прежде всего это был способ немного расслабиться, выпустить пар в дружеском обществе.

В тот день, который я сейчас вспоминаю, мы стояли на табуретках и скамейках и глядели в окошки под потолком. Оттуда хорошо было видно северное игровое поле, где собралось для игры в футбол десять-двенадцать мальчишек из второго старшего, как мы, и из третьего. Светило яркое солнце, но утром, наверно, прошел дождь: я помню, как на траве блестела грязь.

Кто-то из нас заметил, что не стоило бы таращиться так явно, но ни одна голова от окон не отодвинулась. Потом Рут сказала: «Он ничего не подозревает. Надо же – совсем ничего».

Услышав это, я бросила на нее взгляд – хотела увидеть, нет ли на ее лице следа неодобрения по поводу того, как ребята собираются поступить с Томми. Но секунду спустя Рут усмехнулась и сказала: «Идиот!»

И я поняла, что в глазах Рут и всей нашей компании замыслы мальчиков были чем-то довольно далеким от нас, одобрять или нет – такого вопроса не возникало. Мы не потому собрались у окон, что хотели порадоваться новому унижению Томми, а просто потому, что слыхали про сегодняшнюю затею и нам было немного любопытно, что из всего этого выйдет. Не думаю, что в то время мальчишеские дела занимали нас сильнее. Для Рут и девочек это были вещи, в общем, чужие, и для меня, скорее всего, тоже.

Или, может быть, я ошибаюсь. Может быть, уже тогда при виде Томми, который носился по полю, давая волю радости из-за того, что его опять берут в игру, что он опять покажет свой высокий класс, я почувствовала легкий укол боли. Точно помню, я заметила, что на Томми голубая тенниска, которую он приобрел в прошлом месяце на Распродаже и которой очень гордился. Помню, подумала: «Он и правда дурак, что пошел в ней играть. Бедная тенниска. И каково ему потом будет?» Вслух я сказала, не обращаясь ни к кому конкретно: «На Томми та самая тенниска. Его любимая».

Никто меня, похоже, не услышал: все смеялись, глядя на Лору, главную нашу клоунессу, которая знай себе изображала, как меняется лицо Томми, когда он бежит, машет, кричит, ведет мяч. Другие ребята кружили по полю в разминочном темпе, все их движения были нарочито расслабленными, а вот Томми взыграл не на шутку и носился во весь дух. Я сказала – теперь погромче: «Горе у него будет, если тенниска придет в негодность». На этот раз Рут услышала, но, кажется, решила, что и мне захотелось над ним поиздеваться: она вяло усмехнулась и произнесла на его счет что-то свое, ядовитое.

Потом мальчики перестали катать друг другу мяч и, спокойно, мерно дыша, встали кучкой на грязной траве – ждали разбора игроков по командам. Капитаны вышли вперед – оба из третьего старшего, хотя всем было известно, что Томми играет лучше любого из них. Кинули монетку, кто будет выбирать первым, и капитан, которому повезло, поднял глаза на ребят.

– Гляньте-ка на него, – сказала одна из девчонок у меня за спиной. – Он совершенно уверен, что его возьмут в первую очередь. Только поглядите!

Что-то смешное в нем в тот момент действительно было, и думалось: да, если он и правда такой идиот, он заслужил то, что сейчас произойдет. Другие ребята делали вид, что им плевать на капитанский выбор, что им все равно, какими по счету они окажутся. Одни тихо переговаривались, другие перевязывали шнурки, третьи просто разглядывали свои бутсы, вязнущие в грязи. Но Томми смотрел на старшего мальчика с таким энтузиазмом, словно его уже выкликнули.

Лора, пока шло распределение игроков, все время гримасничала – повторяла сменяющие друг друга выражения лица Томми: вначале радостный пыл, потом, когда выбрали четверых, а его еще нет, тревога и озадаченность и, наконец, когда он начал понимать, к чему идет дело, боль и отчаяние. Я, впрочем, смотрела на Томми и на Лору не оборачивалась. О том, чем она занята, я догадывалась по общему смеху и подзадоривающим репликам девочек. Потом, когда Томми остался один и мальчишки начали ухмыляться, я услышала голос Рут:

– Начинается. Внимание. Семь секунд, шесть, пять…

Она не досчитала. Томми громко завопил, а игроки, теперь уже смеявшиеся открыто, побежали к южному игровому полю. Томми сделал несколько шагов за ними – не знаю почему: то ли инстинкт подстрекал его погнаться и поквитаться, то ли он впал в панику из-за того, что его бросили одного. Так или иначе, он сразу остановился. Стоит, лицо багровое, смотрит им вслед. Потом раздались его вопли – бессмысленная смесь похабной ругани и угроз.

Припадков Томми мы к тому времени уже повидали много, так что мы спустились на пол и разошлись по павильону. Начали было разговаривать о чем-то еще, но Томми все время было слышно, и, хотя поначалу мы только пожимали плечами и старались не обращать на выкрики внимания, в конце концов – может быть, через целых десять минут после того, как мы в первый раз отошли от окон, – мы опять встали на табуретки.

Другие ребята уже совсем скрылись из виду, и вопли Томми теперь летели в разные стороны, а не в одну. Он бушевал, потрясал кулаками, посылал проклятия небу, ветру, ближайшему столбу забора. Лора сказала, что он, наверно, репетирует Шекспира. Какая-то другая девочка заметила, что при каждом выкрике он поднимает и отводит ногу, «как кобель, который делает по-маленькому». Я и сама обратила внимание на это движение ногой, но прежде всего мне бросилось в глаза то, что всякий раз, когда он с силой ставит ногу обратно, вокруг брызгами разлетается грязь. Мне опять пришла на ум его драгоценная тенниска, но он был слишком далеко, чтобы я могла увидеть, сильно ли она испачкана.

– Все-таки это немножко жестоко, – сказала Рут. – Так его заводить. Хотя, конечно, сам виноват. Научился бы собой владеть – оставили бы в покое.

– Нет, не оставили бы, – возразила Ханна. – Грэм К. такой же обидчивый, но они из-за этого только осторожнее с ним себя ведут. Над Томми издеваются потому, что он бездельник.

Тут все заговорили разом – о том, что Томми ни одной попытки даже не сделал проявить себя творчески, о том, что он ничего не выставил на весеннюю Ярмарку. Мне кажется, все в тот момент втайне желали, чтобы из корпуса вышел кто-нибудь из опекунов и забрал Томми. И хотя мы в этом очередном заговоре против Томми не участвовали вовсе, зрительские места мы, как ни крути, занимали и теперь нам было немножко совестно. Но никто из опекунов не появлялся, и мы продолжали объяснять друг другу, почему Томми сам во всем виноват. Когда наконец Рут посмотрела на часы и, хотя время еще оставалось, сказала, что пора возвращаться в главный корпус, спорить никто не стал.

Томми, когда мы выходили из павильона, еще буйствовал. Корпус был слева от нас, а Томми стоял на поле прямо перед нами, и приближаться к нему необходимости не было. К тому же он смотрел в другую сторону и нас, судя по всему, не замечал вовсе. Тем не менее я отделилась от подруг, которые двинулись краем поля, и пошла к нему. Я знала, что это их озадачит, но все равно отправилась, хотя Рут шепотом настойчиво звала меня обратно.

Томми, как видно, не привык, чтобы к нему кто-нибудь подходил в такие минуты. Когда я приблизилась, он уставился на меня, смотрел секунду-другую, потом снова стал бушевать. И правда словно репетировал Шекспира, а я поднялась на сцену посреди монолога. Даже когда я сказала: «Томми, смотри, что с твоей замечательной тенниской. Всю заплескал», впечатление было, что он не слышит.

Поэтому я протянула руку и коснулась его локтя. О том, что он сделал в этот момент, другие подумали, что он нарочно, но я почти уверена, что нет. Он все еще размахивал руками, и откуда ему было знать, что я до него дотронусь? Как бы то ни было, он вскинул руку, отбил мою ладонь в сторону и ударил меня по щеке. Было совсем не больно, но я вскрикнула – и большинство девчонок позади меня тоже.

Тогда-то наконец Томми, кажется, осознал происходящее – увидел меня, других, себя со стороны, понял, как он выглядит посреди поля и как себя ведет, и взгляд, которым он на меня уставился, был довольно глупым.

– Томми, – сказала я очень сурово. – Вся твоя рубашка в грязи.

– Ну и что? – пробурчал он. Но одновременно опустил глаза, увидел коричневые пятна и едва удержался от вопля. Потом на его лице возникло удивление оттого, что я знаю, как он дорожит тенниской.

– Ничего страшного, – сказала я, пока молчание еще не стало для него унизительным. – Отстирается. Если не можешь сам, отдай мисс Джоди.

Но он продолжал исследовать тенниску, потом ворчливо сказал:

– Тебе-то какое дело?

Об этих словах он, кажется, тут же пожалел, и его взгляд сделался робким, сконфуженным – можно подумать, он ждал от меня каких-то успокоительных слов. Но я уже была сыта им по горло, тем более что на нас смотрели девчонки – и еще неизвестно сколько любопытных глаз из окон главного корпуса. Так что я пожала плечами, повернулась и пошла к подругам.

Рут, когда мы уходили, обняла меня за плечи.

– По крайней мере, ты заставила его заткнуться, – сказала она. – Ну как ты, ничего? Зверюга бешеный.

Глава 2

Э то все давние дела, так что в чем-то я могу и напутать; но мне помнится, что эпизод с Томми в тот день был для меня частью фазы, которую я тогда проходила, – меня все время подмывало ставить себе трудные задачи, – и я успела более или менее забыть об этом случае, когда через несколько дней Томми ко мне обратился.

Не знаю, как было там, где росли вы, но в Хейлшеме мы почти каждую неделю проходили медосмотр – обычно в кабинете 18 на верхнем этаже, – и проводила его суровая медсестра Триша, или Клювастая, как мы ее называли. В то солнечное утро одна толпа мальчишек и девчонок поднималась в ее владения по центральной лестнице, другая, с которой она только что закончила, спускалась. Поэтому весь лестничный колодец был полон голосов, отдававшихся эхом, и я шла вверх, глядя под ноги, чтобы не наступать на пятки идущему впереди. Вдруг рядом прозвучало: «Кэт!»

Томми, который был в потоке спускающихся, намертво встал посреди лестницы с улыбкой до ушей, которая мгновенно рассердила меня. Так улыбаться мы могли несколькими годами раньше, встретившись с тем, кого приятно было увидеть. Но теперь-то нам уже тринадцать, и разве можно мальчику позволять себе такое с девочкой при всех? Мне захотелось пристыдить его: «Томми, сколько тебе лет?» Но я удержалась и сказала вместо этого: «Томми, ты задерживаешь людей. И я тоже».

Он оглянулся и увидел, что задние и правда начали останавливаться. Сперва он растерялся, но секунду спустя прижался к стене рядом со мной, чтобы толпа хоть с трудом, но могла протискиваться. Потом сказал:

– Знаешь, Кэт, я тут искал тебя везде. Хотел извиниться. Серьезно. Прошу у тебя прощения. Я честно не хотел тебя ударить. У меня и в мыслях такого не было, чтобы ударить девочку, а если бы и было, то тебя уж точно в жизни бы не тронул. Прости меня, очень прошу.

– Ладно, все хорошо. Случайно вышло. Пустяки. Я кивнула ему и двинулась было дальше. Но Томми радостно произнес:

– Рубашка как новенькая! Все отстиралось.

– Рада за тебя.

– Слушай, тебе не было больно? Когда я тебя ударил.

– Как же не было. Череп треснул. Сотрясение и все такое. Даже Клювастая заметит. Если, конечно, доберусь до кабинета.

– Нет, серьезно, Кэт. Ты правда не обижаешься? Мне очень, очень жаль. Честно.

Я наконец улыбнулась ему и сказала уже серьезно:

– Томми, это была случайность, все позабыто на сто процентов. Зла на тебя у меня ни капельки нет.

Он все еще выглядел неуверенным, но какие-то старшие воспитанники уже толкали его в спину и требовали, чтобы он двигался. Он улыбнулся мне быстрой улыбкой, легонько хлопнул меня по плечу, как мог бы младшего мальчишку, и втиснулся в поток. Я стала подниматься, и снизу до меня донесся его крик: «Всего хорошего, Кэт!»

Томми, я считала, поставил меня немножко в неловкое положение, но дразнить меня или сплетничать никто не стал. Должна признать, что, если бы не эта встреча на лестнице, я в последующие несколько недель, наверно, не заинтересовалась бы так проблемами Томми.

Кое-что я увидела сама, но про большую часть эпизодов услышала. Когда кто-нибудь заговаривал на эту тему, я дотошно всех расспрашивала, пока не составляла более или менее полную картину. Были новые припадки – например, в классе 14, когда Томми будто бы опрокинул два стола, рассыпав по полу то, что на них лежало, и все бросились спасаться от него в коридор и забаррикадировали дверь. В другой раз мистеру Кристоферу пришлось во время футбольной тренировки схватить его за руки и держать, чтобы он не накинулся на Реджи Д. А еще, когда мальчишки из второго старшего соревновались в беге, Томми, я увидела, был единственным, кто бежал один, без напарника. Вообще-то он был хороший бегун и легко отрывался на десять – пятнадцать шагов – может быть, пытался этим затушевать тот факт, что никто не хотел с ним бежать. Кроме всего этого – почти ежедневные слухи об издевательствах и шутках над ним. Многое было обычным – подсунули что-то в постель, подкинули червяка в тарелку, – но кое-что выходило за рамки: однажды, например, его зубной щеткой почистили унитаз, и она дожидалась его с какашками по всей щетине. Из-за того, что он был крупный, сильный – и, думаю, из-за характера, – никто впрямую на него нападать не пытался, но издевательства вроде тех, что я описала, происходили, насколько помню, минимум месяца два. Я думала, рано или поздно кто-нибудь скажет, что хватит, слишком уж далеко зашло, но эти дела продолжались и никто ничего не говорил.

Кэтрин Райан Хайд

Не отпускай

Глава 1. Билли

Он спрятался, накрывшись краем шторы, и снова прильнул к стеклу.

Девочка сидела на прежнем месте.

– Мы-то знаем, к чему все идет, правда? – сказал он.

Но отвечать себе не стал. И так ясно. Зачем поддерживать вымученный разговор?

Билли Блеск собирался выйти наружу.

Билли приоткрыл дверь, совсем чуть-чуть, и судорожно вздохнул от хлынувшего в дом холода.

Девочка подняла на него глаза, потом снова уставилась себе под ноги.

– Доброго тебе вечера, – сказал он.

От неожиданности Билли подскочил и едва не опрокинул стул.

– Вы наш сосед? – спросила она тем же оглушительным голосом.

Теперь Билли был готов и не дрогнул.

– Судя по всему, да.

– А почему я вас раньше не видела?

– Сейчас-то видишь. Такова жизнь. Лови момент, пока есть шанс.

– Какой вы смешной!

– А ты очень громкая.

– Ага, мне все так говорят. А вам говорят, что вы смешной?

– Не припомню. С другой стороны, я редко общаюсь с людьми.

– Уж поверьте, не вру. Странный вы, с детьми так не разговаривают. Как вас зовут?

– Билли Блеск. А тебя?

– Блеск? От слова «блестеть»? Как звезды на небе и как паркет?

– Именно.

– Билли Блеск! Откуда у вас такое имя?

– А твое откуда? Кстати, ты до сих пор не представилась.

– Ой, да. Грейс. Меня так мама назвала.

– А моя мама назвала меня Дональдом Фельдманом. Вот я и решил выбрать себе псевдоним. Билли Блеск.

– Почему?

– Хотел заняться шоу-бизнесом. Искал имя, подходящее для танцора.

– А разве танцора не могут звать Дональдом Фельдманом?

– Однозначно, нет.

– А как понять, какое имя подходит?

– Я не одна, я вместе с вами.

– Скоро стемнеет.

Все это время Грейс сидела неподвижно, но тут посмотрела в небо, будто проверяя его слова.

– Ну да, вечер уже. А сейчас вы не занимаетесь шоу-бизнесом?

– Нет, не занимаюсь. Вообще никаким бизнесом не занимаюсь.

– Вам не нравилось танцевать?

– Вовсе нет. Я обожал танцы. Жить без них не мог. А еще я пел. И играл в театре.

Так или иначе, я не считаю себя чем-то особенным. Я знаю помощников, они и сейчас работают, которые выполняют свои обязанности не хуже меня, но далеко не так ценятся. Можно понять, если кто-нибудь из них и завидует – моей однокомнатной квартире, моей машине, но в первую очередь тому, что мне позволяют самой решать, о ком я буду заботиться. Ко всему, я еще и воспитанница Хейлшема – одного этого иногда хватает, чтобы на меня посмотрели косо. Эта Кэти Ш., говорят они, может выбирать кого захочет и выбирает только своих – воспитанников Хейлшема или какого-нибудь другого привилегированного заведения. Само собой, она на хорошем счету. Я наслушалась такого достаточно, а вы наверняка еще куда больше, и, может быть, своя правда тут имеется. С другой стороны, я не первая, у кого есть право выбора, и, думаю, не последняя. Как бы то ни было, разве я не отработала свое с донорами из всевозможных других мест? Не забывайте, что к тому времени, как я кончу, за плечами у меня будет двенадцать лет, и только последние шесть из них мне разрешают помогать кому сама захочу.

И правильно делают, по-моему. Помощники ведь не автоматы. С каждым донором стараешься изо всех сил, и под конец это может вымотать. Запас терпения и энергии истощается. Поэтому когда есть выбор, разумеется, выбираешь своих – это естественно. Разве я продержалась бы так долго без общности с донорами, без сочувствия к ним от начала до конца? И, безусловно, не могла бы выбирать – не сблизилась бы снова, спустя годы, с Томми и Рут.

Рут, между прочим, была только третьим или четвертым донором, которого мне разрешили выбрать. К ней уже была до этого приставлена помощница, и мне, помню, пришлось добиваться, чтобы Рут передали мне. Но в конце концов я это устроила, и едва я ее вновь увидела – в центре реабилитации в Дувре, – все, что нас разделяло, не то чтобы исчезло, но стало куда менее важным, чем другое – например, то, что мы вместе выросли в Хейлшеме, то, что мы знали и помнили такое, чего не знал и не помнил больше никто. Думаю, именно с тех пор я, чтобы выбрать донора и стать его помощницей, начала искать людей из моего прошлого, и прежде всего из Хейлшема.

Так что я дней пять или шесть рассказывала ему все, о чем ему хотелось узнать, и у него на лице, хоть он и лежал весь скрюченный, проступала кроткая улыбка. Он расспрашивал обо всем – о большом и малом. Об опекунах, о личных сундучках для коллекций у каждого из нас под кроватью, о футболе, о раундерз, о тропинке, которая шла в обход главного корпуса и всех укромных мест, о пруде для домашних уток, о питании, о виде на поля туманным утром из окон комнаты творчества. Иногда он заставлял меня повторять снова и снова: об услышанном вчера спрашивал так, словно я ни разу еще про это не рассказывала. «А павильон у вас был?… А кто был твой любимый опекун?» Вначале я объясняла это медикаментами, но потом поняла, что голова у него достаточно ясная. Он хотел не просто слушать про Хейлшем, но вспоминать его, точно свое собственное детство. Он знал, что близок к завершению, вот и требовал от меня, чтобы я все ему описывала, – хотел днем усвоить как следует, чтобы бессонной ночью среди всех этих изнурительных мук, когда обезболивающие не помогают, у него стиралась граница между моими и его воспоминаниями. Тогда-то я и поняла, по-настоящему поняла, как нам повезло – Томми, Рут, мне и всем остальным, кто с нами был.